Мир, который построил Хантингтон и в котором живём все мы. Парадоксы консервативного поворота в России

Все чудовища, порождённые Революцией, трудились, по-видимому, только ради королевской власти. Благодаря им блеск побед заставил весь мир прийти в восхищение и окружил имя Франции славой, которую не могли целиком затмить преступления революции; благодаря им Король вновь взойдёт на трон во всём блеске своей власти и, быть может, даже более могущественным, чем прежде^[74].

Если де Местр относил «порядок беспорядка» к пока неявленному божьему промыслу, то Алексис де Токвиль находил его в воспроизводстве революцией тех форм организации, против которых она, казалось бы, была направлена. Французская революция «породила новую власть, точнее, эта последняя как бы сама собою вышла из руин, нагромождённых Революцией»^[75]. Согласно Токвилю, убрав всё отжившее, революция завершила дело создания централизованного бюрократического государства, начатое абсолютизмом Бурбонов.

Следуя логике Токвиля, можно сказать, что существующая сегодня французская республика через преемственность и развитие государственных форм в равной степени наследует и Старому порядку, и свергнувшей его революции. Пропасть между ними является не более, чем элементом революционной мифологии, разделяющей нацию. Революционное сознание представляет из себя иррациональную веру в способность людей своим сознательным усилием отвергнуть старый греховный мир и воплотить живущее по совсем иным законам Царство Божие на земле. Нация, расколотая революцией, может осознать свою общую продолжающуюся историю и преодолеть внутреннее разделение лишь тогда, когда сообща похоронит разрушительную революционную религию. В этом духе накануне 200-летнего юбилея, последователь Токвиля, историк Франсуа Фюре призвал к завершению Французской революции через прощание с порождёнными ей иллюзиями. История революции не завершена, пока живёт созданная ей политическая традиция, основанная на мифе^[76].

Вполне в соответствии с этим консервативным подходом, в сегодняшней России ментальное завершение Гражданской вой ны и революции возможно через полный отказ от заблуждений, которые двигали их участниками. Отвержение революционной амбиции создания нового мира способно открыть нам подлинный смысл событий столетней давности, разглядеть невидимые за туманом самосознания эпохи контуры тысячелетнего государственного организма. На пути к «исторической России»

Тезис Мединского о «третьей стороне» революционной коллизии – «исторической России» – победа которой в результате воплотилась через советское постреволюционное государство – сегодня, пусть и в бюрократически- вульгарном, упрощённом виде, наследует представлениям течения «сменовеховцев» 1920 гг. Его идеологи – такие, как Николай Устрялов и Юрий Ключников, – также видели в Советской России продолжение и развитие тысячелетнего русского государства, логика которого оказалась глубже и сильнее интернационалистической перспективы большевиков.

В своей статье «В Каноссу», опубликованной в программном сборнике «Смена вех» 1921 года, один из его авторов, Сергей Чахотин писал: «история заставила русскую “коммунистическую” республику, вопреки её официальной догме, взять на себя национальное дело собирания распавшейся было России, а вместе с тем восстановление и увеличение русского международного удельного веса»^[77]. Более того, по мнению «сменовеховцев», сама победа революции осуществила внутреннюю необходимость русской истории, преодолев «пропасть между народом и властью». Её высокой трагической ценой, по мнению Устрялова, «оплачивается оздоровление государственного организма, излечение его от длительной, хронической хвори, сведшей в могилу петербургский период нашей истории»^[78].

Сквозь зигзаги политики большевиков, обусловленные противоречием между коммунистической идеологией и реальностью, Устрялов увидел торжество «разума государства», проявляемого по ту сторону права. Фактически приближаясь к известному понятию «чрезвычайного положения», сформулированному Карлом Шмиттом, Устрялов рассматривал русскую революцию как своего рода триумф духа государства через попрание его буквы^[79].

В каждом шаге, который большевики старались рассматривать как вынужденный – ограниченном признании рынка через НЭП или временном отказе от мировой революции во имя «социализма в одной стране» – «сменовеховцы» видели закономерность и неизбежность. «Ленин, конечно, остаётся самим собою, идя на все эти уступки, – писал Устрялов. – Но, вместе с тем, несомненно, “эволюционирует”, т. е. по тактическим соображениям совершает шаги, которые неизбежно совершила бы власть, враждебная большевизму. Чтобы спасти советы, Москва жертвует коммунизмом»^[80].