Мир, который построил Хантингтон и в котором живём все мы. Парадоксы консервативного поворота в России

Большевики, взяв бремя государственной власти и рассматривая её как опасный с моральной точки зрения инструмент, сами оказались им инструментализированы. Их революционная практика, предпринятая извне государства, пыталась подчинить его задачам антигосударственного и освободительного морального порядка. Но диктатура пролетариата постепенно свелась к качеству диктатуры бюрократии над пролетариатом. Под воздействием обстоятельств, средство одержало победу над целью. Можно сказать, что революционное кантианство (действие вопреки обстоятельствам) большевиков проиграло консервативному гегельянству, представленному сменовеховцами (то есть, новые революционные власти подчинились духу национального государства вопреки своим произвольным намерениям).

Важно, что «сменовеховцы» не капитулировали, признавая историческую правоту новой власти, а, напротив, открыто говорили о том, что она сама вынужденно капитулирует перед своими собственными принципами. Они были не просто попутчиками, но носителями иных убеждений, воплощённой «правдой классового врага», необходимой для оценки собственных сил в поворотный исторический момент.

Анатолий Луначарский характеризовал «сменовеховцев» как людей «из более или менее правого лагеря, т. е. отнюдь не заражённых нелепыми демократическими предрассудками», которые «поднялись даже в эпоху своей контрреволюционной работы до настоящей широты общественной и государственной мысли». Они увидели, что большевики «не только не растранжирили Россию, но и за совершенно ничтожными исключениями объединили территорию бывшей империи в виде свободного союза народов»^[81].

В такой открытости перед вызовом «сменовеховства» было нечто большее, чем инструментальный политический расчёт. Это было ясное сознание большевиками возможности своего Термидора, победы обстоятельств над принципами, политики над моралью. Герои русской революции, пытаясь предсказать судьбу, часто примеряли на себя одежды французской революции. Более того, 1917 год осуществлялся, исходя из знания о трагедии 1794 года, – знании о расколе между «данным и сущим», между представлением революции о её нравственной цели и действительным трагическим поражением.

Революция против обстоятельств

Возможность появления Сталина – пролетарского Бонапарта, как самоотрицания революции и возрождения старого тиранического государства в новой, подавляющей своей тотальностью форме, – была частью осознанного морального решения большевиков в момент, когда они решили овладеть государственной властью.

Ход событий 1917 года стал не только вызовом старому миру, но и социал- демократическому движению в его прежнем виде, – движению, которое представляло себя в качестве инструмента реализации исторических законов. С момента создания II Интернационала, провозгласившего марксизм своей официальной доктриной, социал- демократы опирались на ясную прогрессистскую телеологию, в которой социалистический характер революции определяется необходимыми и неизбежными предпосылками. Общественный переворот должен быть подготовлен объективными обстоятельствами и стать разрешением противоречий, которые содержит в себе капиталистический способ производства.

В этом смысле русская революция была прямым отрицанием всей предшествующей традиции марксистской политики – она стала революцией в неожиданном месте и с неожиданным результатом. Этот момент «вопреки» сопровождает всю историю 1917 года, вызывая надежду и удивление у европейских радикальных диссидентов внутри социал-демократии. Так, в апреле Роза Люксембург восторженно пишет о том, что революция происходит «несмотря на предательство, всеобщий упадок рабочих масс, дезинтеграцию Социалистического Интернационала»^[82].

Полгода спустя в таком качестве приветствует октябрьский переворот в России Антонио Грамши, называя его «революцией против “Капитала”»^[83]. Для Грамши Россия стала местом, где «события победили идеологию», большевики сделали выбор в пользу событий. Уникальное сложение этих событий, предшествовавших перевороту, отвергло абсолютный детерминизм «законов исторического материализма», дав возможность массам, освободившимся от диктат обстоятельств, самим делать свою историю. Этот освободительный акт, согласно Грамши, означал и начало эмансипации самого марксизма, прежде «коррумпированного пустотой позитивизма и натурализма»^[84].

Освободившись от «диктатуры обстоятельств» и отказавшись принимать их как чистое и неоспоримое выражение разума истории, большевики сделали моральный вопрос центральным и для судьбы русской революции, и для всей драматической истории социалистических движений XX столетия.