Мир, который построил Хантингтон и в котором живём все мы. Парадоксы консервативного поворота в России

Давайте видеть историю нашего отечества страшной, кровавой, трагической, но великой. Давайте видеть, что наше государство есть, и оно будет развиваться дальше. И с этой верой в Россию мы должны встречать эту важную дату^[68].

Условные стороны «примирения» в такой модели полностью девальвируют собственные политические позиции в акте верности своей стране. В этом отношении показательна несчастливая судьба одного из знаковых проектов официального юбилея – памятника «примирения», который, согласно первоначальному плану, должен был открыться в Крыму в ноябре 2017 года. Проект памятника представлял собой колонну, на вершине которой находится статуя «России», а слева и справа преклоняют колени соответственно солдаты Красной и Белой армии времён Гражданской войны. Однако само присутствие фигур противоборствующих сторон в проекте монумента оказалось слишком «тёплым» для общей «холодной» тональности официальной исторической политики: накануне установки памятника в Севастополе местные сталинисты, представлявшие себя наследниками победившей революции, провели ряд акций протеста, а проект так и не был реализован^[69]. Само напоминание о противостоянии (пусть и форме его «снятия») пробудило политические эмоции, само право на которые должно было быть полностью исключено в рамках официального юбилея, манифестирующего патриотическое единство.

Художественные выставки, также включённые в правительственный план, гораздо лучше соответствовали задаче «деполитизации» революции. Величественной неподвижности исторического государства в этом случае соответствует вечность самого искусства, понимаемого в классических терминах «прекрасного», дистантного по отношению к хаосу разнонаправленных политических интересов. Так, в Государственной Третьяковской галерее была представлена выставка «Некто 17-й», конструирующая автономную по отношению к революции линию истории русского авангарда. Куратор выставки Ирина Макар отмечала, что:

Если посмотреть на 1917 год, то окажется, художники о революции совсем не думали. А вот когда она произошла, то художники авангарда стали её использовать… 1917 год для русской живописи был каким-то итогом, точкой, окончанием свободного десятилетия^[70].

Другим знаковым художественным событием в рамках официального юбилея стала выставка «Строители нового мира», посвящённая II Конгрессу Коминтерна летом 1920 года^[71]. Конечно, сам Конгресс был лишь поводом для того, чтобы сосредоточить внимание зрителя на знаменитой картине Исаака Бродского, изображающей первый день заседания Интернационала. Торжественное полотно нейтрального салонного профессионала Бродского – это рассказ о причудливых формах, в которых порой отражается текучее гомогенное время. Эти формы наследуют друг другу, тогда как их содержание произвольно, недостоверно и принадлежит лишь короткому моменту. Вечность государства (как и вечность искусства) здесь господствует над случайными политическими обстоятельствами. И если по своему содержанию Коминтерн в современной России был бы, вероятно, запрещён как экстремистская организация, то как форма – он остаётся частью «нашей истории», парадоксальным выражением raison d'etat в определённый момент времени.

Порядок в беспорядке

Настоящим результатом уже давно свершившегося примирения революции и её противников явилось само российское государство. Это была «третья сила, которая в этой вой не не участвовала» – «историческая Россия, которая возродилась из пепла». Согласно утверждению министра культуры Мединского, большевики, вопреки собственным антигосударственным установкам:

Были вынуждены заниматься восстановлением разрушенных институтов государства, борьбой с региональным сепаратизмом. Благодаря их тяге к государственному устроительству на их стороне оказалось больше сильных личностей, чем на стороне белых. Единое Российское государство стало называться СССР и осталось почти в тех же границах. А спустя 30 лет после гибели Российской империи совершенно неожиданно Россия оказалась на вершине своего военного триумфа в 1945 году^[72].

Эта декларация воспроизводит главный консервативный тезис о революции, впервые прозвучавший более 200 лет назад – о несоответствии самосознания революции её действительному значению. Консервативные мыслители были убеждены в способности увидеть скрытое от непосредственных акторов революции её подлинное содержание, определяемое божественным Провидением, метафизической национальной судьбой или исторической необходимостью. Такая способность, по выражению Жозефа де Местра, «восхититься порядком, господствующем в беспорядке»^[73], помогала разглядеть в каждой победившей революции её неотвратимое самоотрицание.

Де Местр с удовлетворением писал: