Мир на костях и пепле (СИ)

— Я знаю, что думаешь. Знаю, — его голос становится тише и спокойнее, а хватка на руке ослабевает. — Но ты не знаешь и не хочешь знать всей правды. Ты не видела и в те первые месяцы после возвращения. У него внутри бомба, а сам он — фитиль, которому нужно держаться как можно дальше от огня, которым ты пышешь направо и налево. Ваше прошлое для Пита — боль и сплошные вопросы, на которые никто не может дать ответов, а сама ты — главный объект, на который направляли всю эту боль, усиливая ее в тысячи раз, рождая в душе такую злость и ненависть, что никому и не снилось. Поэтому лишь вопрос времени, когда он сорвется, Китнисс. Однажды это случится, и я должен быть рядом, чтобы не потерять вас, понимаешь?

— Ты ошибаешься! Пит никому ничего не сделал за все это время. И не сделает.

— А если сделает? — он наклоняет голову и прищуривает глаза. — Предположим, что сделает. Набросится на тебя во время ремонта или опять начнет сбивать кулаки в кровь только, чтобы сдержаться и не прибить тебя. Это может произойти, Китнисс, хотя я тоже очень хочу верить, что больше ничего подобного не повторится. Но представь, что будет с ним после того, как все закончится. Он же ходячее чувство вины без какой-либо надежды на светлое будущее! Это снова загонит его в то состояние, из которого мы его еле вытащили. Только в этот раз помочь будет куда сложнее.

— Я не хочу представлять то, что совершенно исключено. Приступы случаются практически каждый день, но Пит и пальцем не тронул никого из нас. Господи, Хеймитч, я его обняла прямо во время одного из них!

— И основываясь на этом единичном случае, ты готова рискнуть всем?

— Да, я готова рискнуть всем, чтобы Питу стало лучше. Разве не этого ты от меня хотел? Ты придушить меня был готов, когда я отказалась помогать в самом начале. Осуждал, говорил, что Пит на моем месте бы все сделал, чтобы меня вернуть. Это не твои слова?! — не удерживаюсь от того, чтобы ткнуть ему пальцем в грудь, и он хмурится еще сильнее, перехватив мою руку.

— Я не отказываюсь от своих слов. И я рад, что ты помогла в итоге, это правильное решение. Но я никогда не имел в виду, что ради этого ты должна рисковать своей жизнью, солнышко. А это именно то, что ты делаешь сейчас.

Мне приходится вдохнуть полной грудью, чтобы не врезать Хеймитчу. Я уже не знаю, настолько ли нам нужно прийти к какому-то компромиссу, ведь очевидно, что он практически исключен. Но и оставлять все так точно нельзя. Мы не сможем пребывать в обществе друг друга завтра и в дальнейшем, если сейчас разойдемся, оставшись каждый при своем. Поэтому я говорю то, что, кажется, и так очевидно всем окружающим.

— Мне не нужна эта жизнь, если в ней не будет Пита.

Хеймитч открывает и закрывает рот, а потом хватается пальцами за переносицу и закрывает глаза. Я чувствую, как внутри зарождается настоящая буря, которая точно вот-вот захлестнет меня с головой, и в уголках глаз уже начинает неприятно жечь, из-за чего приходится очень часто моргать.

Но это правда. Истина, которую я приняла достаточно давно. Пока Пит не вернулся домой, я вообще не понимала, за что боролась и зачем в итоге выжила. Поэтому да, если будет нужно, я поставлю на кон все, чтобы его вернуть, и мне никто не помешает.

— Почему с тобой всегда так сложно? — спрашивает измученным голосом Хеймитч, а я только пожимаю плечами и продолжаю глубоко дышать, чтобы не дать воли чувствам. — Ладно, давай присядем, хватит орать у порога — всех соседей разбудишь.

И я податливо направляюсь вслед за ментором к дивану, хотя сил разговаривать больше не остается ни у одного из нас. Но мы говорим.

Не спорим и не ругаемся, а разговариваем впервые за очень долгое время. Беседа напоминает мне одну из тех, которые проводил нам Хеймитч перед Играми: четко подобранные слова и никакой воды — только жизнеспасительные советы и обсуждение стратегии. Он подробнее рассказывает о первых месяцах Пита после возвращения домой и о его лечении в Тринадцатом, и хотя мне очень неприятно слышать, сколько боли ему причиняло одно лишь мое существование, я впитываю как губка. Узнав о том, какие жуткие приступы у него были сначала, и какие ужасы он видел в своей голове, становится все больше понятно, отчего Хеймитч не хотел оставлять нас наедине. Он говорит о том, как понемногу объяснял Питу, как все обстоит на самом деле, как они подробно разбирали каждый его приступ и докапывались до истины, и в какой-то момент мне становится стыдно за все выпады в сторону ментора.

Хеймитч сделал для Пита невозможно много. Больше, чем кто-либо другой и уж точно больше, чем я. Поэтому я робко извиняюсь, а он просто молча улыбается и легко кивает, но этого достаточно, чтобы мы друг друга поняли.

В свою очередь я рассказываю про наши ночные звонки и те разы, что мы оставались наедине, чтобы убедить Хеймитча в своей правоте и стабильности состояния Пита. И хотя он явно не рад тому, что все это происходило у него за спиной, но все же терпеливо выслушивает, лишь иногда закатывая глаза.