Мир неземной

– Когда Бог говорит встать, МЫ ВСТАЕМ. – Он топнул ногой, и прихожане поняли намек. Все верующие вокруг меня поднялись на ноги, принялись топать, прыгать и кричать.

Я села на свое место и уставилась на пастора, который грозно наблюдал за мной. Я не могла пошевелиться. Неужели моя мама восстала? Как Лазарь, как Иисус? Я не смела поверить.

На следующий день мы с тетей Джойс поехали на автобусе в Котоку. Несколько мужчин подошли спросить, не отнести ли за меня мои чемоданы. Тетя Джойс упрекнула их:

– Оставьте нас в покое. Разве вы не видите, мы не хотим, чтобы нас отвлекали?

Когда они ушли, она подхватила меня на руки и стала качать вверх-вниз, словно взвешивая. Затем опустила меня и удовлетворенно улыбнулась. Ее улыбка была сияющей, уверенной и гордой. Тетя так сильно отличалась от моей матери, но в тот момент, когда ее руки меня обнимали, держали, как редко позволяла себе моя собственная мать, ярко улыбалась, когда мама улыбалась редко, я знала, что женщина, с которой я провела лето, – это отражение той, кем могла бы стать моя мама. Она тоже заслуживала быть такой счастливой, такой непринужденной.

– Ты замечательный ребенок, – сказала тетя Джойс. – Продолжай молиться за свою мать и заставь всех нас гордиться тобой.

Всего несколько недель назад я даже не знала о существовании тети, и вот она гордилась мной.

Я села в самолет и проспала большую часть своего первого полета, а затем в полусне перебралась в Нью-Йорк, затем в Атланту. Мать встретила меня в Хантсвилле. Она подарила мне улыбку, и я с жадностью ее приняла. Я хотела все, что она была готова мне дать.

Глава 45

Когда миссис Палмер, женщина, за которой моя мать много лет ухаживала, умерла после продолжительной болезни, я училась в пятом классе. Ей было девяносто пять лет, и я до сих пор помню ее вид в открытом гробу. Сотни глубоких морщин на лице и руках создавали впечатление, будто когда-то бесчисленные реки текли от ее лба до кончиков пальцев ног. Но вода высохла, оставив только эти пустые бассейны и русла, ручейки, истощившие свои реки. Я наблюдала, как моя мать выражает свое почтение семье миссис Палмер, группе людей, которые совсем не походили на злобную семью Томасов. Они крепко обняли мою мать, как будто ровню, и я впервые поняла, что для них она и была такой.

Кто же моя мама, гадала я, пока дети и внуки миссис Палмер ее обнимали. Моя мать, которая никогда не обнимала нас, даже когда мы были маленькими и приходили к ней со своими ссадинами и синяками, принимала прикосновения этих незнакомцев, которые, конечно, не были для нее чужими. Она провела с миссис Палмер больше дней, чем с нами. И поэтому я, возможно, впервые осознала, что моя мать – не моя.

~

Обычно я просыпалась, складывала постельное белье на диване и заглядывала проведать маму, прежде чем бежать в лабораторию. Я перестала ее беспокоить, готовить еду, которая может ей понравиться, поднимать шум. Но однажды я просунула голову в комнату и увидела, как мама натягивает штаны.

– Ма?

– Ты сказала, что покажешь мне свою лабораторию, – заявила она, как если бы мы жили в мире логики, где время движется упорядоченно и прямолинейно, а не здесь, в зигзагообразном перевернутом мире.

Я предложила маме пойти со мной в лабораторию за полторы недели до этого, но мне ответили «может быть», после чего последовали одиннадцать дней полной тишины; почему сейчас?

Я решила жить в ее мире.

Хотя день был пасмурным, мама продолжала щуриться и закрывать глаза, пока мы ехали в кампус. Я сделала себе мысленную заметку, что нужно чаще открывать жалюзи в спальне, даже если мама будет возражать, добавив пункт «недостаточно витамина D» к моему растущему списку забот. Лаборатория была пуста, и я почувствовала угрызения совести за радость, что мне не придется объяснять своим коллегам поведение моей матери, ее слегка взлохмаченный вид, медленное шарканье. Кроме Кэтрин и Хана, никто даже не знал, что она живет у меня, не говоря уже о том, что мама почти не вставала с кровати в течение нескольких недель. Я знала, что мое нежелание говорить им кроется глубже, чем моя естественная склонность к замалчиванию, глубже, чем типичное смущение, возникающее при представлении членов семьи друзьям. Дело в том, что я работала в лаборатории, полной людей, которые увидели бы мою мать, увидели ее болезнь и поняли то, чего не могла понять широкая публика. Я не хотела, чтобы коллеги смотрели на нее и видели проблему, которую нужно решить. Я хотела, чтобы она предстала в лучшем виде, но это означало, что я делала то, что делали все остальные, – пыталась приукрасить депрессию, скрыть ее. Для чего? Для кого?

Если бы я знала, что мама приедет, подгадала бы что-нибудь интересное, например операцию или опыт. Вместо этого я показала ей ныне пустую камеру поведенческого тестирования и нетронутые инструменты.

– А где мыши? – спросила она.

Я достала мышей Хана, их коробка стояла ближе. Грызуны спали и выглядели очень мило.

– Можно подержать одну?

– Они бывают юркими, так что осторожнее, хорошо?

Мама кивнула, я поймала мышь и вручила ей.