Мир поздней Античности 150–750 гг. н.э.

Во-первых, аскетическое движение началось и достигло высшей точки на территориях, которые только недавно стали причастными цивилизации греко-римского мира. Монастыри Пахомия появились в Верхнем Египте всего через столетие после того, как городская жизнь в греческом духе достигла этой провинции. В Египте и Сирии монашество стало тем плацдармом, посредством которого окраины классического мира включились в культуру и политику Римской империи (см. с. 107 и далее). Провинции, которые в массовом представлении являлись «самыми христианскими землями», окружали небольшое ядро, казавшееся традиционному язычнику цивилизованным: около 400 года оказалось, что дама-христианка из Испании, чьи предки были бы счастливы не ездить далее Афин и Смирны, путешествовала, чтобы посетить святые места значительно восточнее, – в Эдессу116.

Во-вторых, монашеское движение очень по-разному повлияло на восточную и западную половины империи. Различие путей, по которым пошло развитие двух типов общества, четче обозначилось на рубеже IV и V веков в различии судеб монашества. На Западе новое монашеское благочестие стремилось расколоть и без того уже разделенное общество. Эти идеалы усвоила высокообразованная, но узкая прослойка аристократии. Святой Мартин (ок. 335–397), например, который был отставным солдатом поистине сирийской эксцентричности, стал героем галло-римских аристократов: Сульпиция Севера (ок. 363 – ок. 420–425), который был биографом Мартина, и Павлина Ноланского (353–431). Позднее с помощью культа святого Мартина и подобных праведников было санкционировано господство крупных епископов-землевладельцев над обществом в городах Галлии.

Благодаря таким епископам, как Амвросий и Августин, монастырь стал инструментом формирования самосознания кафолической Церкви. Монастырская организация обеспечила епископов впервые по-настоящему профессиональным клиром. До этого средний латинский клирик был малозначимой локальной фигурой, подверженной влиянию своего окружения, – он являлся членом семьи городских куриалов или представителем торговой корпорации. Люди, которые воспитывались в основанном и руководимом епископом монастыре, напротив, были отделены от своей социальной среды обетами нестяжания и девства, а также особенной одеждой; поскольку же они зачастую воспитывались только на Священном Писании, они более не были причастны классическому образованию117. Монахи стали профессиональной элитой, объединенной корпоративной солидарностью, собственным жаргоном и острым чувством превосходства над «миром сим». Более того, многие из тех, кто выражал представления монашества о себе самом, – такие люди, как Сульпиций Север или блистательный Иероним, – были склонны смотреть сверху вниз на среднего человека. Их осуждение «мира», жизни больших городов и испорченности клира – все это выдавало стойкое презрение латинских аристократов к petite bourgeoisie118 и древнее стремление уединиться в большом имении.

На Востоке монашество, напротив, не было обособленно. Оно напрямую включалось в жизнь больших городов. Епископы восточных провинций объединялись с монахами, чтобы укрепить свое положение в городах. Как мы видели, монахи, стяжавшие популярность, способствовали процессу, благодаря которому христианство – в III веке бывшее сектой, сосредоточенной только в городах (что было рискованно), – становится в Восточной империи религией масс. Рост монашества укрепил хрупкую структуру христианской Церкви. Монастыри использовали эффекты безработицы в городе и деревне на благо христианской Церкви: к 418 году александрийский патриарх мог насчитать до 600 ревностных приверженцев из числа монашествующих. Труд монахов в больницах, службах обеспечения питания, погребальных коллегиях приобщал к Церкви среднего горожанина. В Верхнем Египте те же монахи, которые терроризировали язычников, организовали и медицинскую помощь, заботясь о раненых во время нашествия варваров.