Мир сновидений

СТРАННЫЙ

Странный, матушкин любимец,

от рожденья испужался,
ужасы повсюду видел,
злых вокруг он видел духов,
доброго не замечал он.

Мать коров пасти послала.

Воротился пастушонок,
да чудной явился в избу —
волос дыбом, молит-просит:
«Ой, родная, не могу я,
скот пасти не заставляйте!
Черт стоял среди болота,
леший ржал в лесу сосновом,
по пятам гналися гномы,
Землевик вставал из кочки!»

Пастухом не быть парнишке.

Посылают порыбачить.

Парень с моря воротился,

бледный заявился в избу,
шепчет синими губами:
«Страшны жители чащобы,
но морской народ страшнее!
Наяву я видел Турсу[8]:
море надвое распалось —
на мели сидел Белесый,
Пустота внизу зияла!»

Никакой моряк из парня. —

Посылают на пожогу[9].

Воротился он с пожоги,

чуть живой явился в избу,
закатив глаза, поведал:
«Страшны чудища морские
чудища огня ужасней!
Вьются гады, саламандры,
ядом из огня плюются,
Яга-баба зелье варит,
кочергой в котле мешает!»

Нет родне от парня проку:

«Порешить его, пустого!»
Мать расправу упредила —
увела в село на праздник.

Воротился сын оттуда,

не посмел войти он в избу,
за околицей слонялся,
прятался в кустах за полем,
мать нашла его в укрытье,
в самом дальнем огороде.

Сын ей кинулся на шею:

«Ой, родимая, голубка!
Лучше мне бежать отсюда,
лучше этот мир покинуть
и уйти в селенья Калмы,
на подворья Туонелы!
Страшное я вижу дома,
а в деревне-то страшнее!
Вурдалак стоит в воротах,
Оборотень у калитки,
в закоулке ждет Злосчастье,
у дверей Упырь уселся».

Поняла сыновню странность,

догадалась про страдальца,
что, родившись, испужался;
заплакала, не ругала,
с нежной лаской говорила:
«Что ж, поди, сынок-бедняжка,
отправляйся в ельник смерти,
в чащу темную усопших,
где лежит отец любимый,
спит в избе своей подземной,
где священные деревья
тихую ведут беседу
о покойных, об ушедших,
в вековой. ночи печальной».

Спрашивал отец в могиле:

«Что ты плачешь, гордость рода?»

«Я о том, родимый, плачу,

что леса меня не любят».

«Рощи песней успокоишь,

как отцы и деды прежде».

«Я о том, родимый, плачу,

что пути мне нет на море».

«Ахти[10]

жертвами задобришь,как отцы и деды прежде».

«Я о том, родимый, плачу,

что с огнем мне не поладить».

«Заключи огонь в оковы,

как отцы и деды прежде».

Все рыдает гордость рода.

«Что ты плачешь, моя радость?»

Тут открыл он свое горе:

«Ох, отец, возьми меня ты,
забери в поместья Калмы,
с детства я остался странным,
от рожденья испужался,
ужасы повсюду вижу,
жизнь сама — всего ужасней».

Из могилы глас раздался,

долетел из Туонелы:
«Деды и отцы боялись —
все ж положенное жили.
Хоть пустынно жйзни утро
вечер вечности пустынней.
Избы тесны в Туонеле,
узки под землею спальни,
ни луны здесь нет, ни солнца,
все один, один тоскуешь,
червь могильный стену точит,
точишь, гложешь сам себя ты
в этой скуке вековечной,
в тяжкой грусти и печали».

Сын из Туони вернулся,

воротился молчаливым
навсегда в родную избу;
в очаге огонь поправил,
по хозяйству стал работать,
иногда мурлыкал песню
про лешачек в темной чаще,
про русалок в синих водах;
он ходил и в лес, и в море,
ставил сети и капканы,
прожил весь свой век как надо
ни радуясь, ни печалясь,
дни нанизывал за днями,
будущие ли, былые,
хорошие ли, худые;
хорошие только помнил.