Мир тесен

Слава тронул Фёдора за рукав брезентовой робы, сделал глазами знак — мол, поддержи Алимова! Но Фёдор безучастно отвернулся.

— Мухтар, — дрогнувшим голосом сказал Алимов, — скажи хоть ты, я же всё объяснил.

Мухтар молча потупился. В тишине стало слышно, как трещит цоколь в какой-то из лампочек над их головами.

— Товарищи, — в разговор вступила Станислава Раймондовна, — я, можно сказать, человек к вашему делу непричастный. Но я все-таки хочу сказать, что вы неправы. В районе шестого блока ожила очень серьёзная трещина. Разве вы хотите катастрофы? Ну, скажите, кто из вас хочет катастрофы? Я понимаю, что тяжело, обидно, но другого выхода нет.

— Надо рубать, — сказал Сеня. Он не спеша надел руковицы, взял отбойный молоток и пошёл к дальней стене блока. Словно подводя черту под разговором, загрохотал в Сениных руках отбойный молоток.

— Поддержи Алимова! — крикнул Слава на ухо Фёдору.

— Ладно, — сказал Фёдор. — Разве дело в Алимове? Просто людям обидно за всю эту кашу. Они не машины.

Вскоре в тоннеле заработало четыре отбойных молотка: Сенин, Мухтара, Фёдора и Алимова. Кузькин и Святкин сидели на штабеле крепежных досок и курили.

Тяжелый отбойный молоток бился в непривычных руках Алимова, словно большая рыба, которая вот-вот вырвется, но он держал его цепко и старался изо всех сил.

Когда после обеда Слава снова заглянул в тоннель, там было тихо. Только рвался визгливый голос Святкина:

— Нет такого закона, извините! Я двадцать лет, извините, по тоннелям. Вполне можно не через пятьдесят, а через семьдесят сантиметров шпуры делать, я головой отвечаю! Как корова языком слижет — и всё в порядке!

Теперь все пятеро сидели на штабеле крепежных досок. Обсуждали, как лучше рвать бетон взрывами и как построить работу таким образом, чтобы сделать её в максимально короткий срок.

— Я думаю, Святкин прав, — сказал Фёдор, — через семьдесят сантиметров можно. Так у нас дело пойдет в полтора раза быстрее.

— Мы им еще покажем настоящий рекорд! — подняв кулак, горячо воскликнул Кузькин.

— Ладно уж, сиди, — с улыбкой сказал Сеня.

— А что, — сказал Мухтар, — будем работать, как надо! Главное — не рекорд, а чтобы скорее — наш блок всю стройку задерживает.

— Ого, сколько вырубили! — Слава оглядывал стены блока. — Вот это да!

— Ещё начать и кончить, — усмехнулся Фёдор. — Но дело не в этом. Ночью можно будет взрывать потихонечку. А утром уберём, вывезем и — снова. Как-то надо придумать, чтоб время зря не шло. Чтоб ни минуты даром.

Слава с удивлением отметил, что голос Фёдора окреп, налился силой. По всему было видно: Фёдор берет дело в свои руки. Все происшедшее с шестым блоком и в особенности работа сегодняшнего дня переломили в нём что-то, опрокинули барьер, заслонявший его от жизни.

XXXVIII

Оставаться у Бориса они больше не могли. Не могли потому, что в больших и маленьких жертвах, которые они ежеминутно приносили, не было смысла, потому, что Боря, во имя которого все эти жертвы приносились, был глубоко несчастен. Вечерами Борис дома не бывал. Боря ждал его, напряженно прислушиваясь к шагам на лестнице, не сводя с дверей глаз, и, почти всегда не дождавшись, в тоске и слезах засыпал. Он никогда не спрашивал мать, почему нет отца. Он давно понял, что мать и отец совершенно не интересуются друг другом, что присутствие отца угнетает мать: даже с Олежкой она перестает разговаривать. Боря любил мать, любил отца, а они ненавидели друг друга. Почему? Этот вопрос больше всех других волновал и тревожил мальчика. Он не мог понять причины этой ненависти, как всё непонятное, она пугала его, будила бесконечные вопросы. Он многое знал, о многом дагадывался, многое помнил по рассказам бабы Кати. Он чувствовал, что в прошлом у матери и отца было что-то запретное, стыдное, была тайна. Боря никогда не слыхал, чтобы мать и отец говорили друг другу обидные слова, но их угрюмое молчание давило его тяжелым грузом.

Когда Боря еще лежал в больнице, Борис все бегал, все хлопотал, чтоб усыновить его — это тогда казалось ему главным. «Мой сын и — Чередниченко! Отсюда все неприятности. Боря должен быть Болотовым. Как только Боря станет носить мою фамилию, все сразу изменится в лучшую сторону». Когда документы были оформлены и Боря Чередниченко стал называться Борей Болотовым, в жизни Бориса ничего не изменилось. Правда, ему было приятно открыть свой паспорт и прочесть: «Сын — Борис Болотов», но чувство это скоро притупилось, перестало будить радость.

Не изменилось ничего и в жизни маленького Бори, разве только ему нравилось, когда Борис говорил:

— Мы с тобой — Болотовы…

Потом Борис стал носиться с новой идеей: останься они с Борей вдвоем — все было бы иначе. Но эти мысли у него скоро выветрились; выветрились, как только сыну купили коляску. Борис понял и ничего не мог с собой поделать: на людях он стеснялся увечья Бори. Теперь у него была новая идея: если бы не тётя Катя да Олежка, всё ещё можно было бы поправить… Но как сказать об этом Оле?