Мир внутри

Наконец, вера Павловна сдается. Участковый в тот день, вместе с еще одним «гробовщиком» распечатывает комнату – если в ней осталось какие-то вещи соседей, просьба взять при свидетелях, имущество арестованного поступает в распоряжение государства. В этот самый момент и начинается, каждый хочет взять себе что-то, пока это еще возможно, только Вера Павловна стоит в коридоре, что-то бормоча про себя. Сутолока достигает своего апогея, когда открыт шкаф, именно там, на полу я и нахожу тот самый синий кусочек пластмассы, вероятно, выпавший из брюк в суматохе или ухода или разбора оставшегося после ухода, и надежно прячу за пазухой. После, незамеченный, удаляюсь, чтобы перепрятать его под половицу – к прочим сокровищам. Там он пролежит долгих девять лет, чтобы двинуться в первое свое путешествие. Я немного забрал из дома, веря и не веря, что ухожу навсегда. Наверное, тогда еще рассчитывал вернуться, ведь у меня была девушка, кажется, мы даже собирались создать семью, не без совместной помощи родителей, прежде всего, моей мамы, искавшей мне тихую гавань и надежную крышу – моя первая любовь ей приглянулась как-то особенно. Хотя почти ни в чем не походила на нее. Разве что… так смотрел папа на старых снимках, сделанных еще за два или три года до моего рождения, так он смотрел на нее и когда, сломавшийся, вернулся к родному очагу, искать своего утешения и успокоения, ту самую дозу, что готовилась мне, да не пригодилась. Я сорвался.

Но понял это далеко не сразу. Или нет, наверное, осознал еще в восемь, когда убедился: дядя Миша не вернется, а значит, не следует ждать и надеяться, а надлежит жить дальше, будто ничего не случилось, как это старательно, поначалу вымученно, но затем все больше и больше свыкаясь со своей ролью, играли мои родители, Вера Павловна, ее дочь и зять. А затем и новый сосед, будто не ведавший, куда исчез предыдущий жилец комнаты. Я долго, очень долго бродил в маске. Пока она не стала мала. И осознав, что она стала мала, понял это и сорвался. Выбрался из гнезда, пропахшего постылым запахом щей и гнили умирающего дома, двинулся в путь, в бесконечное, почти броуновское движение к по сию пору не ведомой мне цели, которой, быть может, и нет вовсе, или она лишь иллюзия, но до нее я все равно, как упрямый осел, с привязанной перед носом морковкой, старательно пытаюсь дойти.

Я ведь тоже искал дядю Мишу, не сразу, по истечении времени. Когда многое стало позволено, многое открылось, и жизнь в нашей маленькой квартирке стала и вовсе невыносимой. Я проводил дни, пытаясь отыскать хоть какие-то сведения об исчезнувшем соседе. Копался в только что рассекреченных архивах, боясь как бы их опять не закрыли, искал, но только напрасно. Дела на него видимо, находились так глубоко, что простому смертному доступ и по сию пору заборонен; удалось узнать только, что дядя Миша скончался в колонии под Новосибирском еще в восемьдесят втором году от воспаления легких. Оказывается туда его и перевели. Похоронен на кладбище колонии, как номер 27185, я не посмел поехать, навестить могилку. Больше того, отчего-то на душе стало немного спокойней. Я неверующий человек, но тогда показалось, дядя Миша все же нашел пристанище, в котором его уже никто не побеспокоит. Жаль, что так далеко. И так обидно, что вспоминая конец восемьдесят второго, я ничего не почувствовал, когда он умирал. Наоборот, в то время у меня начался непродолжительный подъем в учебе, так что вторую четверть закончил всего с тремя тройками, почти хорошист, хвалилась мама, показывая мой дневник, я гордился, сам не зная, чему, ах, да, похвалам Веры Павловны, совершенно позабыв соседа через стенку. Да, к тому времени позапамятовав полностью. Он больше не беспокоил меня во снах, лишь только изредка, уже при дневном свете, возвращался, но как бледная тень минувшего.

А еще, немного позже, когда я закончил поиск и начал путешествие, мне пришло в голову жестокая мысль: даже хорошо, что он не вернулся. Ни в восьмидесятом, ни в восемьдесят втором. Совсем. Возвращение сакрального чревато почти неизбежным падением былого кумира, я, уже подросший, уже позабывший, снова столкнулся с ним, пытаясь вернуть утраченную связь, только тщетно. Да, мы нашли бы новые точки пересечения, вот только смотрел бы я на него иначе – а разочарование минувшим не заставило долго ждать. Дядя Миша ушел – и одновременно остался со мной навсегда, недаром же я таскаю с собой полжизни, неведомый чип, привезенный им в квартиру, и зачем-то бережно хранимый, им и впоследствии, мной. Надписи давно стерлись, кроме логотипа фирмы-изготовителя «Ай-Би-Эм», но это никогда не мешало мне лелеять невыразительный обломок прошлого, как бесценную реликвию, безвозвратно потерянного детства. С которым столкнувшись, я так и разошелся, по возвращении в свой и уже чужой город.