Миражи искусства

Подумав о других, которым учитель, скорее всего, здорово надоел, я испытал некоторую неловкость и смущение. Причин этому набиралось несколько. Во-первых, неудовольствие кого-то, кому Владимир Петрович долг не вернул, вряд ли бы должна затрагивать меня. Плохого окончания мои отношения с ним ещё не получили, и мы расстались посреди нормы, какая распространяется на участников договора. Как я могу не доверять человеку просто вдогонку чужому недоверию к нему? Второе: я сам, не дожидаясь изложения просьбы в её полноте, предложил ему в долг. В таком случае я посягнул на свободу заёмщика, на его право свободного запроса и, значит, с опережением, навязчиво подтолкнул его к обязанности вернуть принятое, что придавало некую неопределённость договору; эта неопределённость выпадала больше в пользу взявшего в долг; иначе говоря, – право на обязательное получение мною денежной суммы от заёмщика я почти напрочь терял, в моральном плане – уж точно.

Меня, конечно, мало волновала потеря скромной суммы. Но, как уязвлённый нарушением по моей вине традиционной схемы заключения договора, я продолжал размышлять о странной сложности отношений, в которые людям приходится ставить себя друг перед другом, принимая или уступая даже микроскопические права и обязанности. Вовсе не тот ведь был у меня интерес, чтобы вот так, из простой прихоти, опережая запрос, дать человеку взаймы. Ситуация не для куража. Я подспудно ощущал какую-то потребность разобраться в ней и приходил к выводу, что через неё мне бы хотелось лучше понять состояние моего должника. Кто он? Из-за чего такой?

Странным было то, что уже в первый раз имев с ним дело и зная, что он учитель, воспитатель, наставник, то есть – пример другим, я находил его вроде как желавшим освободить себя из тяжёлого ярма алкогольной зависимости, только этого он уже сам сделать не в силах и не может.

Какая преграда встретилась на его пути и так его смяла и обездвижила?

В суете будней я пытался не выходить из потока этих не вполне ясных рассуждений, надеясь таким образом по возможности вернее оценить поведение Владимира Петровича в предстоящее ближайшее время. Даже не оценить, поскольку из-за моей плотной занятости, частых и длительных командировочных выездов за пределы города оно, скорее всего, осталось бы для меня неизвестным, а – хотя бы предположить, схематично представить его. При этом меня, разумеется, не могло не беспокоить то, что, со своей стороны, я, ссудивший пьянице, несу прямую ответственность за такой поступок.

Что в нём не было никакой логики, мог сказать любой, кто выручал и перестал выручать Владимира Петровича, да и вообще любой, кто имеет понятие о существе и о тяжёлых последствиях образа жизни, сопряжённого с пьянством. Людей, не сведущих в этом вопросе, практически нет. Ты лишь потворствуешь падению человека, только и всего, что они посчитали бы нужным сказать мне. Да ещё, наверное, могло прозвучать не одно обвинение в экзальтациях, для данного случая бессмысленных и вовсе неуместных.

Внутренние монологи, исходившие из факта первого «дворового» контакта с учителем, получали во мне пульсирующее развитие, укладываясь довольно тяжёлым грузом на моё сознание.

К моей радости, этот сложный этап отстранённого всматривания в загадочные тонкости изломанной чужой судьбы закончился для меня быстро и благополучно. Должник вернул мне занятую сумму в условленный срок, и я заметил, что для него это также было невероятным облегчением.

Я увидел его благодарно улыбнувшимся, а на мои осторожные, поощрявшие его к обычной скромной общительности, но как бы не имеющие к делу никакого отношения и обтекаемые расспросы, всё ли у него в порядке, он даже дал несколько обстоятельных ответов и позволил себе пуститься в некие недлинные и не утомившие меня рассуждения о текущем нашей жизни и жизни нашего двора и дома.

Уже расставшись с ним, я думал о том, что сосед каким-то, видимо, очень дальним чутьём улавливал и даже старался угладить мои сумбурные мысли, касавшиеся нашего знакомства, в котором не содержалось ничего, кроме чистой вежливости и намерений соблюсти элементарную порядочность, но в то же время пятном торчало известное мне да, безусловно, и ему общественное или, если проще, местное мнение – о его хмельной наклонности.