Отвергая односторонность немецкого мышления, которому положил начало Кант, я не хочу сказать, что немецкая философия, все немецкое мышление ошибочны, не хочу сказать, что они слабы, поверхностны, неинтересны; нет, это интересная и глубокая философия, но глубокая потому, что не могла быть и не была свободной. Это схоластика, вроде средневековой, данная готовым, заранее установленным официальным кредо. Как прусское государство и пруссачество вообще, так и немецкая философия, немецкий идеализм абсолюстичны, насильственны, неправдивы, они заменяют величие свободного, объединяющегося человечества колоссальной и своего рода грандиозной постройкой вавилонской башни.
Противопоставление Гете – Бисмарк я почувствовал весьма остро на своем личном развитии. Начиная со средней школы, я был в немецких школах, целый ряд своих произведений я писал и публиковал на немецком языке, я знал хорошо немецкую литературу; она естественно была для меня более доступна, чем другие литературы. Гете стал одним из моих первых и главных литературных учителей; рядом с Гете я увлекался Лессингом, Гердером и слегка Иммерманом. Шиллера как человека за его характер я любил больше, чем Гете, но как поэту-художнику и мыслителю я отдавал преимущество Гете. Его безмерный эгоизм – вот золотой мост к прусскому пангерманизму. Уже по этим именам видно, что я не принимал, подобно французской, и немецкую романтику, которой, конечно, не мог изображать, но которая для меня не была главным культурным, а скорее переходным элементом; меня также отталкивали ее реставрационные и даже часто реакционные стремления.
Следил я и за новейшей литературой, довольно много читал, а главным образом изучал развитие драмы прямо в театре; но французская и английская литературы были мне ближе – в них современный человек может больше найти.
Гете был для меня меркой для всех литератур – также и для нашей – той меркой, которую он установил сам своим требованием и программой мировой литературы; его главное произведение – «Фауст» – дает его преемникам в Германии и всюду правдивым анализом современного и особенно немецкого человека главную и руководящую задачу: преодолеть фаустизм. Преодолеть художественно то, что хотел философски Кант, преодолеть скепсис, субъективизм, пессимизм и иронию, преодолеть насильничество сверхчеловека (слово «сверхчеловек» идет от Гете или, по крайней мере, им узаконено).
Немецкие литературные критики считают по праву, что новая литература начинается от Геббеля. Геббель анализирует пореволюционные условия жизни, он вырастает в эпоху реакции, он видит ее насквозь; он попал под ее влияние постольку, поскольку слишком по-гегелевски переоценивает государство, которому чрезмерно приносится в жертву индивидуум: он понимает государство чисто по гегелевски, а потому не симпатизирует революции (1848), не смотря на то что усиленно бунтует против тогдашнего общества, – однако в его бунте чувствуется какая-то нерешительность. Он хорошо постигает социальные проблемы эпохи и морального перелома, который происходит в аристократическом и буржуазном обществе; он много размышляет о самоубийстве; женский вопрос, вопрос отношения женщины к мужчине, проблему любви он преподносит нам в различнейших формах. Но как раз здесь проявляется эта особая нерешительность: он отвергает старый взгляд на женщину, но одновременно боится впасть в крайность эмансипационного движения.