Мировые религии. Индуизм, буддизм, конфуцианство, даосизм, иудаизм, христианство, ислам, примитивные религии

Устность. Мы уже отмечали, что письменность неизвестна первичным религиям. Разумеется, теперь она появилась в некоторых из них, но в нашем исследовании это мало что меняет, так как с появлением письменности вожди обычно начинают скрывать священные знания племени от посягательств. Доверить живой миф и предание безжизненному тексту, полагают они, – все равно что заточить его в темницу и обречь на верную смерть. Тем, кто ценит письменные источники, непросто понять причины действий этих вождей, но, предприняв попытку, мы можем примерно представить, почему они считают письменность не просто конкурентом исключительной устности, но и угрозой для добродетелей, которые эта устность дарует.

Начнем с многогранности устного слова по сравнению с письменным. Речь – это часть жизни говорящего, и как таковой, ей присуща сила этой жизни. Это придает речи гибкость, она может быть рассчитана как на говорящего, так и на слушающего. Свежая манера изложения способна оживить знакомые темы. Можно водить в речь ритм наряду с интонациями, паузами, акцентами, пока она не приобретет сходство с песнопениями и не возникнет умение рассказывать истории как высокое искусство. Особенности выговора и подачи можно добавить, чтобы облечь плотью описываемых персонажей, а когда имитируются позы и походка животных, а также звуки, которые они издают, мы переносимся в театр. Тишину призывают на помощь, чтобы усиливать напряжение, нагнетать атмосферу, этим же приемом пользуются, чтобы дать понять, что рассказчик прервал повествование, чтобы мысленно прочитать молитву.

Все это очевидно, но едва ли относится к характерному дару первичной устности. И если мы этим и ограничимся, то дадим возможность сторонникам письменности отреагировать: «Отлично, пусть будет и то, и другое» – что, разумеется, справедливо для исторических религий; наряду с их писаниями на сцене фигурируют проповеди, песнопения, мистерии и моралите. Мы не поймем, в чем заключается самобытность первичной устности, пока не обратимся к ее исключительности, к тому, что она рассматривает письменность не как дополнение речи, а как ее врага. Однажды введенная, письменность не оставляет добродетели устности нетронутыми. В важных отношениях она подрывает их.

Главное место среди способностей, вызванных зависимостью исключительно от речи, занимает человеческая память. У грамотных людей память утрачивает цепкость. «Зачем мне напрягаться, если все, что мне понадобится, можно найти где-нибудь в письменном виде?» – таково отношение грамотных людей к памяти. Нетрудно понять, как все изменилось бы, будь библиотеки недоступными. К примеру, общеизвестна память слепых людей, и к упоминанию о них мы можем добавить рассказ о жителях Новых Гебридов: «Дети учатся, слушая и наблюдая… В отсутствие письменности память идеальна, традиции передаются в точности… Тысяча мифов, которые заучивает каждый ребенок (зачастую слово в слово, и одна такая история может длиться часами), составляют целую библиотеку». И какого же они мнения о нас? «Под влиянием белых местные жители легко учатся писать, считая это действие странным и бесполезным. Они говорят: “Разве нельзя запомнить и сказать?”»[245]

В попытках понять, какой была бы жизнь без письменности, представим себе наших предков как группы слепых Гомеров, которые после окончания дневной работы по вечерам собирались вокруг костра. Все, что их предшественники усвоили с таким трудом – от сведений о лекарственных травах до захватывающих легенд, – теперь хранится в их коллективной памяти, и только в ней. Неужели они не дорожат наследием, благодаря которому поддерживают разговор? Неужели не чтят это наследие и не пересказывают его раз за разом, причем каждый дополняет рассказы остальных и вносит в них поправки?