Миры И.А. Ильфа и Е.П. Петрова. Очерки вербализованной повседневности

Состояние, стало быть, знакомое, привычное, значит, шантаж для Бендера — «привычное дело». Кстати, в соответствии с тогдашней юридической терминологией шантажом именовалось вымогательство, т. е. требование «передачи каких-либо имущественных выгод или же совершения каких-либо действий», сопряженное «с угрозой огласить позорящие потерпевшего сведения или сообщить власти о противозаконном его деянии». Срок «лишения свободы» и в данном случае не превышал двух лет: подразумевается, что до прихода в Старгород Бендер мог отбывать наказание и за шантаж. Кстати, во втором романе дилогии именно шантаж станет основным средством борьбы с комбинатором-антагонистом Корейко.

«Отыгран» и намек на то, что Бендер — одессит. «Всю контрабанду, — сообщает он Воробьянинову, — делают в Одессе на Малой Арнаутской улице». Шутка, характерная для уроженцев «русского Марселя»: на Малой Арнаутской было множество мастерских, где кустарно изготовлялась мнимоконтрабандная парфюмерия. Столь же характерно, что при первой возможности великий комбинатор покупает не только носки, «новые малиновые башмаки», «кремовую кепку», но и «полушелковый шарф румынского оттенка». Речь в данном случае идет о так называемой румынской моде в Одессе 1920-х годов: тогдашние франты носили поверх рубашки или пиджака длинный шарф — обычно розовых тонов.

Читательская догадка о времени последнего ареста Бендера подтвердится во второй части романа. Великий комбинатор расскажет Воробьянинову, что в «прошлый сезон» жил на «даче Медикосантруда», в санатории профсоюза работников медико-санитарного труда. Подразумевается, что «прошлый сезон» — лето 1926 года. А весною следующего Бендер — в Стар городе. Без носков и денег. Соответственно, в украинском допре он оказался примерно осенью 1926 года и провел там около шести месяцев — срок, предусмотренный за мошенничество и сходные преступления. Опять же во второй части романа будет наконец прямо сказано, что это не первый бендеровский срок: администратор «театра Колумба» вспомнит о пятилетней давности встрече с великим комбинатором — «в Таганской тюрьме, в 1922 году, когда и сам сидел там по пустяковому делу».

Речь Бендера стилистически вполне соответствует его амплуа «благородного мошенника» или, применительно к русским условиям, «интеллигентного жулика». Он то и дело цитирует русских поэтов, точнее, иронически обыгрывает строки и строфы романсов на их стихи, арии из популярных опер и оперетт, газетные передовицы, афоризмы «классиков марксизма» и т. п., тогда как воровской жаргон, выражения вроде «стоять на цинке», использует крайне редко.

При этом авторы вовсе не намекали, что великий комбинатор недостаточно знаком с подобного рода лексикой. Наоборот, Ильф и Петров подчеркивали, что воровской «феней» герой владеет в совершенстве, более того, «блатная музыка» стала для Бендера объектом своеобразной игры, иронического переосмысления. Такова, например, одна из реплик в ранней редакции романа. Воробьянинов, узнав, что Бендер прошлым летом жил на «даче Медикосантруда», спрашивал, не медик ли великий комбинатор, и слышал в ответ: «Я буду медиком». Далее сообщалось, что «Ипполит Матвеевич удовлетворился столь странным объяснением». Объяснение действительно могло показаться странным: о медицинском образовании героя, равным образом о его планах на этот счет ни раньше, ни позже ничего не говорилось. Готовя роман к публикации, Ильф и Петров заменили реплику Бендера: «Для того, чтобы жить на такой даче, не нужно быть медиком». Теперь ответ не выглядел «столь странным», однако легко догадаться, что авторы и первую бендеровскую реплику выбрали не по недомыслию. На воровском жаргоне врач, медик — «лепила», а глаголы «лепить» (что-то) и «лечить» (кого-либо) употреблялись еще и в значении «лгать», «сознательно вводить в заблуждение», «обманывать». Великий комбинатор имеет в виду предстоящие поиски в Москве, где опять придется «лечить» владельцев стульев и, конечно же, «лепить» при этом[38].

Трудно сказать, почему была заменена реплика. Не исключено, что, по мнению редакторов, смысл шутки был неочевиден, авторы же решили уступить. Но в любом случае шутка была рассчитана на довольно широкий круг читателей: о жаргонах воров и нищих давно публиковали исследования филологи, этнографы, правоведы, да и вообще «блатная музыка» вошла в тогдашний литературный язык.