Миры И.А. Ильфа и Е.П. Петрова. Очерки вербализованной повседневности

Что до «последней воли автора», сам вопрос о ней уместен лишь в случаях, когда заведомо исключено влияние таких факторов, как вмешательство цензуры или редакторский произвол. И вряд ли нужно доказывать, что применительно к советскому литературному процессу исключение таких факторов неправомерно — по определению. Это с одной стороны. А с другой — в силу именно специфики советского литературного процесса влияние таких факторов исключалось — демонстративно. Разночтения в прижизненных изданиях советских писателей надлежало интерпретировать как результат постоянно растущей авторской «требовательности к себе», стремления к «художественной достоверности», «художественной целостности» и т. п. Соответственно, проблемы восстановления купюр и установления цензурных искажений вообще не ставились. Все решалось ссылкой на «последнюю волю автора».

Один из подобных случаев описал — уже в постсоветскую эпоху — Ю.В. Томашевский, занимавшийся текстологией М.М. Зощенко. Ситуация, по его словам, складывалась абсурдная: «Руководство издательства поставило категорическое условие, чтобы, составляя сборник, я не мудрил, а неукоснительно следовал правилу, по которому произведения умершего писателя якобы во всех случаях необходимо печатать в полном соответствии с их последними прижизненными публикациями»[22]. Полемизировать с «руководством издательства», похоже, не было смысла. Но редактору сборника авторитетный специалист объяснил, «что ее начальство врет: это правило текстологии не на все случаи. И уж точно не для случая с Зощенко…».

О курьезности советской текстологической нормы находили возможность сказать и классики отечественной текстологии. Пусть и между прочим, вскользь, как С.А. Рейсер[23], деликатно отметивший, что последняя из прижизненных публикаций весьма часто отражает не «последнюю волю автора», но «систематическую редакторскую правку», проще говоря — переменчивые требования тоталитарной цензуры[24].

Рейсер подразумевал изменчивые требования цензуры в тоталитарном государстве, которым и следовали редакторы. Что до Ильфа и Петрова, опубликованные тексты их произведений сокращали даже после смерти обоих соавторов. Например, в ходе подготовки вышеупомянутого пятитомника[25].

Практика вполне советская. В этом контексте ссылки на «последнюю волю автора» выглядят особо трогательными.

Соответственно, вопрос о репрезентативности той редакции, которая представлена четырехтомником Ильфа и Петрова, вряд ли можно считать решенным лишь потому, что она была последней из прижизненных.

Аналогично — вопрос о редакции, представленной пятитомником.

Журнальную публикацию считать репрезентативной тоже вряд ли возможно. Роман был существенно сокращен: помимо отдельных глав, изымались еще и эпизоды, сцены, фразы. Сокращения проводились в два этапа. Сначала — авторами, что отражено в машинописи. Далее уже правленный авторами машинописный экземпляр сокращал редактор. Руководствовались прежде всего соображениями объема, ведь и после изъятий публикация чрезмерно затянулась: с январского по июльский номер включительно. Жертвуя объемом, авторы получали рекламу. Причем жертвы уместно было считать временными, потому как в книжном издании объем лимитирован не столь жестко, при поддержке руководства издательства сокращенное легко восстановить, а поддержкой руководства Ильф и Петров давно заручились.

В первой зифовской книге многие купюры были восстановлены. Полностью неопубликованными остались лишь две главы «Бойкий мальчик» и «Продолжение предыдущей»: о досоветских похождениях Воробьянинова. Но и без этих глав книга получилась полиграфически весьма объемная.

Основой второго книжного издания 1929 года была уже не рукопись, а зифовская редакция. Из нее изъяли полностью еще главу, внесли ряд изменений и существенных сокращений в прочие.

Можно, конечно, считать, что все это сделали сами авторы, по собственной инициативе, руководствуясь исключительно эстетическими соображениями. Но тогда придется поверить, что за два года Ильф и Петров не сумели толком прочитать ими же написанный роман и лишь при подготовке третьей публикации у них словно бы открылись глаза. Столь экстравагантную версию рассматривать вряд ли стоит. Уместнее предположить, что новая правка обусловлена вполне заурядными обстоятельствами — требованиями цензора.

После второго зифовского издания соавторы, похоже, не оставили надежду опубликовать роман целиком. Две неизданные главы о Воробьянинове были помещены журналом «30 дней» в октябрьском номере 1929 года под общим заглавием — «Прошлое регистратора загса»[26].

Таким образом, главы были проведены через цензуру. В редакционном примечании указывалось, что «Прошлое регистратора загса» — не вошедшая в роман глава «Двенадцати стульев». Это отчасти соответствовало истине. Главы V и VI составляли в совокупности третью главу самой ранней из сохранившихся редакций, зафиксированной в автографе Петрова.