Мисс Моул

Собственное молчание служило для нее утешением теперь, когда она беспокойно ворочалась в постели. Она отдала своему солдату всё, кроме своих нежных и глупых, самых потаенных мыслей, удержалась от откровения благодаря инстинктивному чувству, в котором сама себе не отдавала отчета, но теперь благодарила за него Бога. Но тут же снова нашла оправдание бывшему избраннику. Мисс Моул никогда не отличалась сентиментальностью и не выказывала чувствительности; она была весела, практична и энергична, и когда пришло время расстаться, ушла, простившись легко, притворившись в своей гордыне, будто разделяет его представление об их отношениях. В итоге он не понял, что ей может быть больно и обидно; вот именно: он просто не понял.

Ханна надавила пальцами на глаза, и картины прошлого, словно по волшебству, исчезли, оставив лишь черный экран, переливающийся всполохами золотого, синего и багрового, но они быстро погасли, и снова возник пронизанный солнцем сад, где миссис Риддинг развешивала белье на веревке, натянутой между двумя яблонями. Ханна увидела ее совсем близко, с солнечным нимбом вокруг белокурой головки, с поднятыми руками и бельевой прищепкой во рту, а малыш ползал рядом по траве, неуклюже хватая пальчиками маргаритки, тянул их к себе, обрывая цветки, и Ханна вслух воскликнула:

– Нет, нет! – разорвав тесную тишину спальни.

Им нельзя жить в ее коттедже. Это будет плохо и для них, и, по непонятным причинам, для нее. Они должны подыскать себе другое жилье, но когда Ханна попыталась представить пару в других местах, сердце у нее точно так же замирало.

– Что все это значит? – спросила она, садясь в постели. Прислонившись к подушкам, мисс Моул долго смотрела в окно, и между ней и тропинкой у коттеджа, на которой она стояла днем, не было ничего, кроме воздуха, деревьев и холмов, и когда Ханна снова легла, то сделала это осторожно, как будто любой шум, любое быстрое движение могли привести в действие и воплотить в реальность чувство, в котором она себя заподозрила и которому следовало умереть. Ханне хватает забот и без этой новой, нелепой, безнадежной боли, но ту, по крайней мере, еще не поздно остановить, и она это сделает. Мисс Моул лежала не шевелясь, исполнившись решимости, и вдруг, сама того не замечая, начала тихонько смеяться, прижав одеяло ко рту. Мистер Бленкинсоп всегда ее смешил, и сейчас она посмеется всласть, даже если это будет в последний раз. Странно полюбить человека за то, что он заставляет тебя смеяться, даже не имея такого намерения. Или это смех рождается из любви, а любовь – из убеждения, что Сэмюэлу можно доверять до скончания времен? Этого Ханна не знала, однако ее смех затих, а подозрение стало реальностью, но больше не причиняло боли.

– Блаженнее давать, чем получать, – произнесла она вслух и с сомнением приподняла брови над сомкнутыми веками, а уголки рта поползли вниз, поскольку раньше она уже пробовала давать, ничего не получая взамен. – Наверное, это зависит от того, кому давать, – решила она, после чего удивительно быстро уснула, при этом, что еще удивительнее, чувствуя себя абсолютно счастливой.

Но счастье, пришедшее ночью, когда возможно всё, и доброе, и злое, труднее поддерживать холодным зимним утром. И хотя Ханна проснулась с осознанием того, что ее усыпило нечто хорошее, навеяв ей полные смутного блаженства сны, она встала в суровом расположении духа и, накручивая волосы перед зеркалом, с презрением оглядела свое лицо, удручающе желтоватое в свете газового рожка. Этот взгляд хорошо отразил мнение мисс Моул о себе и понимание, какой она видится другим людям, и в течение следующих нескольких дней она хваталась за работу с таким рвением, которое совершенно не походило на неторопливую манеру, с какой экономка обычно выполняла свои обязанности, ни от чего не уклоняясь, но и не пытаясь впечатлить домочадцев превосходящей энергией и способностями. Теперь же Ханна стирала и гладила шторы, вытирала пыль с книг, перетряхнула все шкафы, к которым никто благополучно не прикасался месяцами, произвела ревизию постельного белья, достала швейную машинку – инструмент, который ненавидела всей душой, – и сделала столовую непригодной для пребывания домашних, разрывая пополам простыни, складывая их краями к середине и наскоро сострачивая.

Сидя в кресле, вне досягаемости белых волн полотна, Рут неодобрительно наблюдала за происходящим.

– Не нравится мне все это, – заявила она.

– Думаешь, мне нравится? – отозвалась Ханна. – Если есть на свете то, чего я терпеть не могу, так это противная маленькая иголка, скачущая по кромке ткани как одноногий калека, участвующий в забеге. Ненавижу заставлять его скакать быстрее, но и еле плестись тоже не могу позволить, и нитки на шпульке вечно заканчиваются раньше, чем я дойду до конца строчки, к тому же меня раздражает этот стрекочущий звук, и я втайне надеюсь, что все вы намучаетесь, лежа на грубых швах, поскольку я не особо забочусь о том, чтобы сделать их плоскими.

– Ну, полагаю, долго эти простыни не продержатся.

– Да, ничто не служит вечно. Именно поэтому я их перешиваю.