Миссия пролетариата

Сейчас трудно поверить в членораздельность и выразительность этого шершавого языка, и тому есть множество причин. Одна из них – классовая борьба, разворачивающаяся, само собой разумеется, и на языковом поле. Потерявшие свои банки, фабрики, акции, монопольное положение в культуре или просто налаженный уклад жизни, безусловно, не могли не испытывать то, что принято называть классовой ненавистью. Речь гегемона, безусловно, отражавшая и образ его мыслей, была в полной мере включена в эту ненависть, ее отголоски нетрудно отыскать и в «Собачьем сердце» Булгакова. Речевая характеристика главного протагониста культуры, если угодно, всего человеческого вообще, сукина сына Шарикова, весьма показательна. Преображаясь в человеческое обличье, этот сукин сын мучительно пытается произнести какое-нибудь слово и повторяет: «Абырвалг, АБЫРВАЛГ», в чем не без труда узнается прочитанная наоборот вывеска «ГЛАВРЫБА» – одна из бесчисленных аббревиатур восторжествовавшей повсюду медиасреды. Но абырвалг против Главрыбы скорее характеризует речевую контратаку самой контры против гегемона[117]. С врагом приходилось сражаться на его территории, потому кухарки и их дети представителями высокой культуры именовались «пролами», «комсюками» и «комуняками»…

В конце концов они и одержали верх, «победившая контрреволюция» продолжает доминировать и сегодня. Шершавый язык плаката и все его производные отчасти вернулись в лоно варваризмов, отчасти были выкрадены. Во-первых, изменилась эпоха, и органичное, актуальное для прежнего времени в последующие времена подверглось профанации и самофальсификации. Ибо одно дело чекисты и наркомы и совсем другое – «ветераны ВОВ» – фальшивая аббревиатура, изначально воспринимавшаяся как образец глумления. Во-вторых, произошла «экспроприация экспроприаторов экспроприаторов», реванш контрреволюции, когда жрецы мамоны, слуги Капитала выхватили из рук трудящихся плакаты, переименовали их в постеры и подменили тексты призывов. Вместо «Ты записался добровольцем?» на них теперь написано: «Попробуй райское наслаждение!», что в переводе означает: «Гони бабло!» Между прочим, этот пример показывает, что тотальна именно экспроприация, осуществляемая буржуазией, распорядители капитала экспроприируют не только труд (эксплуатация), но и всякую подлинность вообще, включая инструментальную эффективность речи.

Свершившаяся подмена не должна помешать нам увидеть историческую уместность речи победившего пролетариата, совпавшую с моментом высшего торжества медиасферы. В этот краткий период шершавый язык плаката приблизился по своей действенности к вещему слову. Пришедшие в движение надписи, призывы, резолюции репрезентировали сферу публичного, расширившуюся до необычайного размаха, тут вслед за Делезом и Гваттари мы вправе говорить о возрождении тела-без-органов, когда «стволовые клетки социума» (первоисточник обновления) блокировали гипертрофированный рост специализированных «тканей» социального организма. Да, окажись мы тогда в Петрограде или Москве, мы увидели бы определенное внешнее сходство с картиной поздних советских

демонстраций, но эта упадочная, лицемерно-пародийная форма имела уже совершенно другие основания своего бытия, личные воспоминания о них скорее мешают оценить исходную мощь первоисточника. Более надежным способом является знакомство с разнородными документами эпохи – с мемуарами, фото и кинохроникой, художественной литературой, написанной по горячим следам.

Вот, например, широко известная в СССР книга Л. Пантелеева и Г. Белых «Республика ШКИД». Сама аббревиатура ШКИД чрезвычайно характерна для тех времен и означает она «школу имени Достоевского»: это была школа-интернат, в которой обучались в основном беспризорники. Они любили свою alma mater, полностью принимали ее официальное название и про себя называли Шкидой. Медиаречь в качестве родного языка проходит сквозь все повествование Пантелеева и Белых: весьма уважаемого директора школы-интерната Виктора Николаевича Сорокина воспитанники называли Викниксор, а не очень любимую учительницу – Амвони, что расшифровывалась как «американская вонючка». В романе прекрасно описано повальное увлечение журналистикой. Первая общешкольная газета, став чрезвычайно популярной, быстро размножается, свою стенгазету начинает выпускать каждый класс, затем возникают «внутриклассные» журналистские группировки, и вот авторы описывают апофеоз: самый здоровенный парень в классе, Купа Купыч Генильный, схватив в охапку потенциального автора и сжимая его в своих удушающих объятиях, пытается добиться своего: «Дашь статью? Последний раз спрашиваю, дашь статью?»[118] Что ж, этот незначительный штрих тем не менее характеризует эпоху.

* * *

С чем можно сравнить этот удивительный праздник обретения родной речи? И почему были отвергнуты все «наработки» образованного сословия, в том числе и столь популярный прежде душеспасительный товар духовенства?