Миссия пролетариата

Неплохим примером может послужить аномалия Ельцина, некое наваждение, действовавшее в первые годы его правления почти с той же силой и травматичностью, что и незримое присутствие хрумкающего чудища в воображаемом оркестре Лема. Борис Ельцин тогда был на пике своей популярности, олицетворял демократические надежды, символизировал борьбу с тоталитаризмом. Все его действия еще со времен противостояния Горбачеву окружал ореол непогрешимости, вызывавший стойкую коллективную аберрацию, фантастическую способность «в упор не видеть» сути происходящего.

Вот встреча в Америке, где едва ворочающий языком Ельцин сводит счеты с коммунизмом. И что же? – общественность списывает это невыносимое зрелище на фальсификацию звуковой дорожки: проклятые гэбэшники просто подставили нашего демократического безупречного лидеры. Дирижирование оркестром в Германии, конфуз в Ирландии, непрерывная «работа с документами» (с тех пор данное выражение прочно вошло в русский язык) – вся Европа хохочет и крутит пальцем у виска, но российская общественность ничего не замечает, ибо правда настолько страшна, что лучше ее в упор не видеть. Музыканты то и дело меняются местами («неправильно сели»), а дела идут все хуже, дела идут совсем нестерпимо. Вот непросыхающее чудовище схрумкало треть страны в Беловежской Пуще, а общественность все устраняет препятствия на пути к полной демократии, все борется за достойное место среди достойных стран…

В семиозисе веры подобные состояния именуются наваждениями, и даже рыцарю веры труднее всего отличить просветление от наваждения, но нас сейчас интересует не вера в чистом виде (как опыт), а ее данность другому семиозису в качестве немыслимого и соответствующая, индуцированная лихорадочная активность завуалирования. Чем завершилась аномалия Ельцина, нам известно, но наступившая сразу же, в одночасье, всеобщая ненависть россиян к этой фигуре тут же перекрыла и погрузила в забвение сам первичный феномен великого немыслимого, священного абсурда, под знаком которого сменилась эпоха. Вернемся поэтому в финальную стадию аномалии, когда еще никто не замечал (не позволял себе замечать), что король-то голый, да и вообще никакой не король, а «идолище поганое». С моментом прозрения разобраться непросто, но у Лема он описан как разоблачительная отчаянная речь, произносимая несмирившимся, не поддавшимся наваждению музыкантом-гастролером в присутствии высокой комиссии: «А что это за чудище-ублюдище поганое шастает здесь и слоняется на каблукастых ножищах? А слыханное ли дело музыкантов почтенных сырыми жрать, да так, что уши чешуйчатые трясутся и кадык ходуном ходит? А где это видано, чтобы были комиссии, и полные доктора, и ревизоры, и контрревизоры, и микроскопов скопище и никто ничего ни гугу, все на корточки да на корточки. А раз так, я тут и теперь заявляю: “Veto!”»[171].

Неожиданно произведенный эффект отсылает уже к «Алисе в Стране чудес», к ее знаменитому восклицанию: «Да вы просто старая колода карт!» – после чего наваждение мгновенно исчезает. Чудовище лишь на секунду не поверило своим ушам, но за это время рухнуло все. Участники наваждения оказались у разбитого корыта, но вздохнули с облегчением…

Несчастные музыканты освободились от рабства, от дрожи перед запредельным, жители Изумрудного города мгновенно осознали, кем в действительности является их Великий и Ужасный, а россияне в одночасье увидели, кто таков их демократический лидер, которому они скормили свои сбережения, свою страну и свое будущее.

Но не будем спешить, ибо с немыслимым не все так просто. Здесь придется сказать парадоксальную вещь, хотя ничто сказанное не может оказаться более парадоксальным и диким, чем само бытие. Вспомним, как Авраам разрешил свое немыслимое и что за этим последовало: он повиновался зову Того, Незримого, пред Кем все опускают очи, ибо вид Его невыносим, он повел к Нему дитя свое, повел беспрекословно, хотя и с трепетом в душе, вверив Воззвавшему всего себя и свое самое драгоценное. И вот на каком-то шагу Авраам вступил в семиозис веры, покинув тем самым плоскость земной тверди и войдя в новое измерение. Тем же или, быть может, следующим шагом он учредил этику, установил непреложную диктатуру символического, после чего человек навеки вышел из под эксклюзивной юрисдикции природы.

Таков был подвиг Авраама, затмивший семь подвигов Геракла и неожиданно поставивший под вопрос и деяния Прометея. Ведь и отважный музыкант решился посмотреть в глаза чудовища, и развенчал его парализующую магию своей смелой речью. Однако вместе с этим и вслед за этим оркестр распался, попытки исполнить гармонию сфер прекратились. Кто знает, что было бы, случись на месте этого странствующего межпланетного музыканта Авраам… Гармонию сфер, быть может, так и не услышали бы, но стремление к ней наверняка сохранилось бы. Тут уместно вспомнить другую библейскую историю – о Ное и его сыновьях.