Миссия пролетариата

Ной, патриарх, благословенный Господом, упившись вусмерть, заснул, не соблюдая приличий. И вот один из сыновей его, Хам, вместо того чтобы прикрыть спящего и позаботиться о его сне, сказав при этом что-нибудь деликатно-библейское, что-нибудь вроде «Утомлен днем своим отец наш», – вместо этого Хам обнажил наготу отца своего, после чего его имя и стало нарицательным. Наказание Хаму было, в общем-то, стандартным – упущенное первородство – он не открыл новую страницу в истории человеческого проекта, не произвел никакого онтологического расширения присутствия (как это с лихвой сделал Авраам). Поступок Хама, возьмись его оправдывать какой-нибудь изощренный моралист, может получить немало оснований для оправдания: он мог бы указать и мужество называть вещи своими именами, и обличение пьянства, и еще много всякого разного. Но одно дело дешевая моралистика, и другое – библейская мудрость. Хам, обличивший отца своего, осужден, хотя с позиций ratio представляется, что поступок его скорее заслуживает одобрения.

Но подумаем о том, что и способ действий Авраама в семиозисе мышления нелеп, хотя в качестве трансцендентной реальности иного семиозиса он как раз задает максимальную интенсивность осмысления. Жест Авраама – это не аргумент, не вывод и не предпосылка. Это именно таинство и в таком качестве – немыслимое и отклоняющее мысль в неизвестном направлении. Действия Хама и даже лемовского отважного музыканта за пределами собственного семиозиса попросту разрушительны. Представим себе, что этот музыкант, не склонный к условностям, пытается стыдить женщину на первом свидании, описанном Сартром: «Да как же вы, сударыня, можете не замечать, что руку вашу уже пожимает этот якобы углубленный в разговор собеседник? Если вы хотите предстать как личность, как сознание, что делает эта рука на ваших коленях? И куда она ползет? Да вы просто самка, жаждущая секса! А парень, неужели он не догадывается? Очнись! Хватит уже витать в эмпиреях, хватит гармонию сфер искать!»

После таких открытий беспристрастного свидетеля с парой случается то же, что и с оркестром, – она прекращает свое существование, исчезает и их персональная гармония сфер в ее единственно возможном земном воплощении, то есть в форме поисков такой гармонии. Ибо человеческая любовь, способная пройти через все испытания, легко разрушается жестом Хама. Что касается «объективной» оценки всех приведенных примеров в соответствии с некой единой шкалой, то вывод может быть лишь один: со своим уставом в чужие семиозисы не ходят. Добродетель Авраама, величайшего рыцаря веры, не годится для рыцарей познания, чье призвание состоит в том, чтобы расширять горизонты мыслимого. Мыслить – значит усмирять непонятное сущее, заставлять его стоять по стойке «Смирно!». Известно, что наука «срывает все покровы природы», и настоящий ученый, подлинный естествоиспытатель, некоторым образом и должен вести себя как библейский Хам, иначе природа не раскроет перед ним своих сокровенных тайн. Без племени Хама и потомства Фомы Неверующего наука не устоит. Но если принцип Хама сделать универсальным, руководящим для munda humana в целом, приостановятся все семиозисы и постройки символического рассыпятся, при этом рухнет и конструкция субъекта, существующая своим особенным, субъектным существованием лишь благодаря наличию немыслимого.

* * *

Пора задуматься и о такой вещи, о таком симптоме современности, как дефицит немыслимого. Последствия этого дефицита могут быть рассмотрены с разных сторон, и самым разработанным является здесь марксистский дискурс овеществления и отчуждения. Вот что пишет один из самых проницательных советских марксистов Генрих Батищев: «То, что человек утратил, возложив на вещи и вещные структуры, теперь он компенсаторно обретает вновь, но уже как нечто производное и зависимое от социальных вещей, которым уже были приданы атрибуты псевдосубъектности. Он подчиняет себя овещненным формам, возможно, нисколько не считая это чем-то ненормальным для себя или чуждым себе, а, напротив, принимая овещненность вокруг себя за нечто само собой разумеющееся, привычное, обжитое. Поэтому теперь он именно в овещненных формах стремится утвердить себя и как бы восстановить свою утраченную субъектность посредством принятия этих форм внутрь себя. Он вновь обретает роль субъекта или чисто ролевую субъектность уже только как зависимую функцию от консолидировавшихся псевдосубъектов из мира социальных вещей. Эта вторичная коммпенсаторная и чисто ролевая субъектность не вырабатывается через посредство внешних предметных опосредований, а принимается извне – интериоризуется индивидом. Такая восстановленная из овещненных форм его персональность дана ему только как представителю функций, выразителю и исполнителю логики вещного порядка»[172].