Миссия пролетариата

Сравнение с Фрейдом позволяет нам эксплицировать еще один очень важный тезис. Принято было считать, что поскольку либидо легко поддается перераспределению (вытеснению и сублимации), оно прекрасно подходит для образования сверхъестественных или контрестественных конфигураций, то есть пригодна, чтобы обеспечивать опоры munda humana. А еда – она и есть еда, голод не тетка, и вроде бы никаких особых ресурсов очеловечивания здесь не просматривается. Правда, один из аспектов еды уже давно привлекал к себе внимание как нечто эксклюзивно человеческое в противовес чисто животному способу удовлетворения голода. Этот символический элемент можно назвать сервировкой стола: вот ведь и Маркс любил повторять, что, несмотря на всю остроту потребности, человек пользуется ложкой и вилкой, а для Энгельса это даже было важнейшим аргументом в вопросе о решающей роли орудий труда в человеческом мире.

Что ж, вилки, ложки и салфетки и в самом деле важны, их можно сопоставить с такими атрибутами ухаживания, как цветы, ленты-бантики и прочее. Но в качестве расхожего примера они скорее отвлекают от сути дела, от универсальной социализирующей (очеловечивающей) роли пира. Без вилок-ложек вполне может обойтись простое незатейливое преломление хлеба со встречным путником, сообразить на троих можно, отщипывая плавленый сырок и по очереди отхлебывая из бутылки, – тем не менее все будет по-человечески, более того, глубокое содержание послания в каждом из этих случаев, да и во многих других будет достаточным для репрезентации полноты человеческого, как и в случае влюбленности, сопровождаемой цветами и обручальными кольцами. И без вилок-ложек, и до них мы уже имеем дело со сложным самодостаточным семиозисом. У японцев есть палочки, кочевым народам зачастую достаточно ножа, но все это имеет весьма косвенное отношение к сути, ибо дело не в сервировке, и без нее пир как основание, как инаугурация той близости (социальности), которая никак не вытекает из законов естества, уже сохраняет все свое значение Священных Врат, ведущих в семиотическое, надприродное пространство. Ибо пирующие не едят друг друга, и сам пир не состоится без априорного признания этого обстоятельства по умолчанию. Пир всегда носит характер эксцесса (в сущности, и до сих пор), кумулятивного взрыва, разрушающего порядок природы на его важнейшем участке. Разрушаемое – это так называемый pecking order, порядок клевания, регулирующий пищевое поведение стадных и стайных животных, а стало быть, иерархию естественных сообществ. Между кормлением и пищевым поведением с одной стороны и пиром с другой лежит пропасть, неустранимый разрыв в смысле Жиже-ка[178], разрыв подобный тому (и того же рода), что существует между целесообразным инстинктивным поведением и человеческим деянием. А стало быть, для того, чтобы опознать разумных людей, окинув все живое мимолетным инопланетным взором, не обязательно видеть их читающими и пишущими книги или, скажем, изготовляющими орудия (в этом случае можно и ошибиться) – достаточно увидеть их пирующими. Если присмотреться к пиру, свидетельство о «сверхъестественности» будет столь же надежным, как и в случае, например, человеческой ревности. Но пир при этом остается вратами социальности в исходном антропологическом смысле.

Пир выделяется среди ординарных приемов пищи как раз своим эксцессивным учреждающим характером: какие бы элементы вторичного порядка ни проникли в этот ритуал, пир все равно тяготеет к тому, чтобы рассматриваться как пир на весь мир – ровно так же, как всякая революция, заслуживающая этого имени, является мировой революцией. Где пир, там и угощение, потчевание, предложение лучших кусков, уникальное в своей конкретности наслаждения для другого. Универсальный для архаики способ дистрибуции вещей, потлач, несомненно, учреждается пиром и всякий раз обретает в нем высшую достоверность. В стихии пира берут свое начало важнейшие качества исходного экзистенциального проекта. Например, щедрость – за пределами пира она является психологической или социально-позиционной чертой того или иного индивидуума, например короля в отличие от цирюльника, Карла в отличие от Пьера и так далее, однако на пиру щедрость есть не индивидуальная черта, а определение самой стихии: пир щедр, подобно тому как океан глубок, а шторм безжалостен, а стало быть, причастность к щедрости дана каждому участнику пира не поскольку он король или Карл, а поскольку он присутствует за пиршественным столом.