Миссия пролетариата

Но чудо однократного воскрешения после снятия с креста как минимум сопоставимо с чудом ежедневного восстановления, возобновления священной плоти и крови. «Хлеб наш насущный дашь нам днесь» – так каждый христианин должен мыслить и говорить об этом чуде. Чудесность состоит еще и в том, что апелляция к еде как удовлетворению первичных потребностей должна представляться сугубым материализмом даже внутри материализма – был бы неплохой пример для курса диалектического материализма. «Человек есть то, что он ест» – непревзойденная вершина вульгарности объяснений. Но одновременно обращение к пиру конституирует высший пункт христианской мистики, вторгаясь на самое священное для материалистов место, на участок «пищевого поведения» (бихевиоризм) или удовлетворения естественных потребностей (марксизм). То есть самое материалистическое в человеке оказывается, с другой стороны, и самым мистическим, подходящим на роль гаранта духа, по крайней мере, в антропологическом смысле. Быть может, стоит заменить первую вульгату материализма, заместив тезис «Человек есть то, что он есть» тезисом «Как он ест», но тогда легко вернуться к манерам и сервировкам, к уже проверенному ходу, позволяющему утверждать, что человеческий способ есть (типа ножом, вилкой и на скатерти) уже настолько облагораживает эту пресловутую первичную потребность, что достаточно хороших манер, чтобы оградить человеческое в человеке от натиска естества. Да, имеет значение, что человек ест, как ест и сколько, но во всех этих случаях, как говорится, есть варианты, и все же в целом мы имеем дело либо с естественным кормовым поведением, либо с вторичным, социально-обусловленным форматом pecking order. Другое дело – человек пирующий, в нем, как в средоточии, сходятся материалистическое и духовное объяснение, ибо такова сквозная ипостась пира. То есть время пира – это монизм в действии: с одной стороны, питательные вещества поступают в организм, с другой – некие символические потоки осуществляют преображение, пресуществляя хлеб в плоть и вино в кровь. Удивительному единству способствует режим расхода и траты, как бы противонаправленный в сравнении с жертвоприношением, но с той же амплитудой присутствия души. «Исправлять и наказывать» (Фуко) можно и формально, и stand by, и в режиме отчуждения, а вот пировать и жертвовать значит непосредственно участвовать в производстве души, в том числе, разумеется, души собственной.

6

Мирополагающая функция пира никуда не делась и впоследствии, несмотря на всю ее прикрытость позднейшей социальной тканью. Обратимся к одному из самых проницательных социологов ХХ столетия – к Максу Веберу. Вот что он пишет в своей работе «Город», не акцентируя, впрочем, эти важные замечания: «Уже в отношении полиса компонентом акта совместного жительства (синойкизма) была замена отдельных пританей, служивших для культовых трапез, связанных клятвой союзов, необходимым для каждого полиса пританеем города, символом совместной трапезы городских родов как следствием их братства»[179]. Тут, пожалуй, можно сделать одно возражение: действительно ли совместная трапеза (синойкизм) является следствием наступившего братства, а не наоборот? Чем же еще может конституироваться это не кровное и тем самым еще более братское братство? Далее Макс Вебер признает, что типичный полис все же сохранил деление на роды как препятствие всеобщему синойкизму и потому отмечает чрезвычайную важность события в Антиохии, «совершенно правильно выдвинутого на первый план апостолом Павлом в его Послании к Галатам, где речь идет об участии апостола Петра в ритуальной трапезе вместе с необрезанными братьями»[180].

И воистину, какой еще более буквальный смысл может иметь заповедь «несть ни иудея, ни эллина»? Если за общим столом сойдутся и обрезанные и необрезанные и начнут наполнять друг другу чаши, преломлять хлеб и передавать друг другу лучшие куски, причем не по старшинству, а по соседству, и содержимое чаш поможет им в этом – что может быть созидательнее этой священной неразборчивости? То же, что было действенным для предполагаемой архаической орды, сохранило свою значимость для античных и средневековых городов: общность, именующая себя горожане (бюргеры), как и всякая соседская общность, могла возникнуть именно потому, что существовала возможность сойтись за одним столом. Общность бюргеров могла включать в себя любые разнородности в рамках соседства-братства, и Макс Вебер лаконично указывает, почему же в это число не входили и евреи: «Ибо, хотя в верхнерейнских грамотах, например, епископ указывает, что он призвал евреев “для большего блеска города”, и хотя евреи упоминаются в грамотах Кельна как землевладельцы наряду с христианами, единению их с местными жителями препятствовали чуждый Западу ритуальный запрет браков с неевреями и запрет совершения совместной трапезы, отказ от участия в таинстве евхаристии, от братства»[181].