Миссия пролетариата

Где вас трое соберутся во имя мое, там и я среди вас – в ваших помыслах, душах, сердцах и прямо на блюде, в том угощении, что вы раздаете друг другу по ломтикам, по частям как причастие к единству нового, боговдохновленно-го, богонасыщенного человечества. Лишь такая степень безумия, и никак не меньшая, и могла произвести новый великий синтез, осуществляя его и в повседневной жизни общины через трапезу верных, трапезу причастных, которые суть люди, предназначенные к спасению, которые не едят друг друга (на празднике жизни «несть ни иудея, ни эллина»), а едят своего Бога, она же и в теологических аргументах, где все апофатическое богословие уверенно, надежно покоится на непостижимости самого бытия. Ибо таков опыт веры, достойный своего имени, – это не какое-нибудь очередное суеверие, которое легко отменить с помощью бесчисленных уловок.

Сцену первичного и вечно возобновляемого причастия уговорами не отменишь, несмотря на всю изощренность практического разума и самой теодицеи, это не удалось до сих пор, так что погруженность в забвение здесь как минимум та же, что и во фрейдовской первичной сцене сексуальной инициации. И забвение, и вытеснение, и возвращение вытесненного – все присутствует в теологической диалектике пира-причастия. Так, вытеснение подсказывает речь: вкушая, мы пропитываемся Его страданиями, перевариваем муки Христовы, чтобы, возможно, обрести спасение. Но опыт веры не сводим к теологии, он лишь продуцирует ее в соответствии с собственной онтологической регулярностью, как всякая пирушка продуцирует тосты, здравицы, приветственные речи, которые затем могут быть изъяты из контекста и собраны в некий компендиум, так и трапезы христианских общин, ежедневные преломления хлеба дают теологии почву, которая исчезнет, если трапеза вообще прекратится.

Сразу же хочется перебить: а греческий symposion, в частности тот, что описан у Платона, какова его архаическая форма? Ведь до нас дошел сценарий, может быть, даже либретто греческого пира – достаточно ли этого для понимания важнейших обстоятельств? Вот мы читаем у Платона здравицы Эроту, так что рано или поздно хочется спросить: а в какой мере тот присутствует на пиру? Так ли, как поедаемый христианский Бог? Или все же ему, языческому богу, такое не под силу? И еще: а что если различия между двумя дискурсами, между теологией и философией, свести не к внутренним особенностям, вроде статуса применяемой аргументации, а к тому, съедается ли Бог на пиру, где люди не едят друг друга, или он тоже пирует, пусть незримо, но нерушимо? Возможно, что этот опыт относится к элементам тонкой настройки, особенно значимым именно тогда, когда первичная сцена погружена в забвение. Как, например, пирушка, устроенная вскладчину, в которой принципиально аннулирована собственность вкладчиков, свободно перетекает в другие виды одаривания, в дарование здоровья («За здоровье!»), признанности, в некоторые развернутые bon mots, в компактные формы мудрости, которые затем легко изымаются из застолья, так что знакомящиеся с полемикой уже могут и не опознать спорящих авторов как совместно пирующих. Пока, возможно, случайно не окажутся с ними за одним столом.