Миссия пролетариата

Отметим, что до капитализма ни одна система материального производства не обладала такой самодостаточностью, такой «природностью». Охота и собирательство были частью тотального поэзиса, субъекты которого, люди, воспроизводились в матрицах бинарных оппозиций: без причастности к этим матрицам они не могли бы стать людьми. Натуральное хозяйство и примыкающая к нему эпоха Мастера, описанная Хайдеггером, основывались на заботе, на задействовании важнейших личностных определенностей; труд был насыщен смыслом, а производственные отношения имели некое человеческое лицо. И лишь развитое товарное производство вывело производственные (товарно-денежные) отношения на тот же уровень, что и отношения метаболизма в экосистеме или в природе в целом. Достаточно сказать, что способы соединения человека с машиной, взаимозаменимость с автоматом, исчезновение человеческого лица из сферы производства и обменов как раз и явило никогда не ведомую прежде автономность аутопоэзиса. Словосочетание «закон джунглей», популярное в XIX веке, прекрасно подходило для описания закономерностей частнособственнической экономики. Ведь у закона джунглей нет ни персональных законодателей, ни высших судей, он просто дан как фактор выживания.

Такого рода укорененность капиталистического производства в аутопоэзисе, и даже в генезисе, требует диалектической оценки. Следует в общих чертах выявить моменты слабости и силы, непримиримые антагонистические противоречия и импульсы развития. Является ли капитализм, самовозрастание капитала, высшей степенью материализации самого бытия – в отличие, разумеется, от сознания, поскольку классовое сознание буржуазии принципиально надломлено и эклектично?

И да и нет. Экономика и в самом деле замыкается во «вторую природу», где независимо от индивида произрастают товарные законы (из труда рабочего класса), царят законы конкуренции, способные регулировать стихию и становящиеся движущей силой для участников процесса, где возрастает совокупное благосостояние, распределяемое отнюдь не по человеческим законам, не в соответствии с разумом и справедливостью, а в соответствии как раз с законом джунглей. Но тут же (стихия есть стихия) возникают и великие засухи – кризисы перепроизводства, и землетрясения (революции). Процесс соединения труда и капитала, подобно сложной химической реакции, порождает стойкий очаг некой спонтанной жизни: силы природы и экономические законы рынка предстают перед индивидом как ипостаси фюзиса, что, в частности, вызывает удвоение кантовской антиномии природы и свободы. Начиная с античности свобода понимается и дается как максимально возможная независимость от тела и его позывных – побуждений. Быть свободным – значит не подчиняться диктату собственного тела и тел вне меня, определяться к присутствию не посредством вожделений или воли Другого, не спрашивающего мою волю, а разумным образом, опираясь на обещания, на константы присутствия: свободу приходится отстаивать в непрерывном противодействии природе, и материализм в данном случае предстает как единство преодолевающего и преодолеваемого.

Возникновение второй природы в лице частной рыночной экономики дает новый импульс вызова человеческой свободе. Как руководствоваться разумным усмотрением, совестью, человеческим чувством, а не законами второй природы, той сферы, где правит капитал? Материализм состоит в выборе правильных инструментов прежде всего того класса, воля которого этой природой наиболее подавлена. Противодействие первой природе проходит через индивидуальную экзистенцию суверенности, а противодействие второй природе, самодостаточному, ни во что не ставящему человека рынку, – через коллективную экзистенцию пролетариата. Причем диалектически Gegen-stand и Nebenstand задействованы на полную мощь, опора становится препятствием, а препятствие – опорой. Самодвижущиеся товарные потоки пролетариату даны, они всякий раз преднаходимы: есть время присмотреться, прицелиться, сосредоточиться на пополнении арсенала.

И вот пролетариат совершает революцию, акт свободы именно в онтологическом смысле, ибо вторая природа тут отступает и съеживается, – и это вполне можно сравнить с тем, как крепость тела, оплот первой природы, падает под воздействием духовной практики – и победивший класс обретает возможность отчасти определять то, чем он сам, безусловно, определялся.