Миссис Больфем

Готовность, с которой германо-американские присяжные стремились не попасть в состав, была так наивна, что Рошу не трудно было демонстрировать их непригодность. Te, которых выбрали, были слишком бережливы, чтобы уезжать в Нью-Йорк, не боялись своих жен, но избегали до окончания процесса уютного убежища Старого Голландца.

В продолжение этой пытки, миссис Больфем сидела неподвижно, безучастно; ее лицо – белый барельеф на фоне черного крепа ее вуали, которая свешивалась, как панель, между ее профилем и светом заходящего солнца. Ее стул стоял в конце длинного стола, помещавшегося возле двух рядов скамеек для присяжных и предназначенного для защитника, окружного обвинителя, помощников и писцов. Ее спокойные, серые глаза смотрели поверх голов, по-видимому, не заинтересованные ничем, кроме пустующих мест для свидетелей, направо от мест для присяжных и налево от судьи. Она знала, что репортеры и посторонние люди, которым удалось протиснуться, вместе с присяжными, едва могли оторвать свои глаза от ее лица и что штаб художников зарисовывает ее. Вся ее самоуверенность покинула ее перед некоторыми фазами предварительной пытки, к которой никто не догадался подготовить ее. Постоянное повторение того же вопроса с ужасным значением: «Не имеете ли вы возражений против смертной казни, как наказания, применяемого в этом штате», – поразило самые основы ее мужества и усилило ее бледность, вызванную заключением. А эта неподвижная батарея глаз, враждебных или холодно наблюдающих, критикующих, ободряющих вызывала в ней неудержимое желание, оскалив зубы, подняться со своего стула и закричать всем мужчинам и женщинам, наглым в их свободе, что она думала об их вульгарной бесчувственности. Но не напрасно она тренировала себя, и действительно ее нервы ни минуты не грозили возмущением. Она приняла второй усыпляющий порошок на ночь, перед днем открытия суда, но на третье утро она проснулась с неожиданным сожалением, что не сохранился яд доктора Анны и что нельзя вызвать смерть, в какой угодно форме, прежде чем снова идти в суд и бороться за свою жизнь. В первый раз она уяснила себе значение своего положения.

Но, когда миссис Баттль, миссис Коммек и миссис Гифнинг суетливо вошли, чтобы «подбодрить» ее, то поздравили ее «с полным отсутствием нервов». И хотя она чувствовала себя так, точно должна упасть в обморок в конце подземного тоннеля, соединявшего тюрьму с задней частью здания суда, она вошла в этот зал с высоко поднятой головой, открытым взглядом и не дрожащими руками.

При содействии своих благожелательных подруг, она могла создать себе тот ложный рай, где изящно проводила время в течение последних десяти недель, но, когда он рушился, она стояла напряженная, полная истинного мужества, которое укрепляло ее душу для любых ударов и неожиданностей.

В первый день, хотя она и не взглянула ни на одного из присяжных, она внимательно вслушивалась в каждый вопрос, каждый ответ, каждый отвод. К концу третьего дня она чувствовала только, что память ее утомлена, и рада была за свою крепкую спину – она решила сидеть неподвижно и выпрямившись, если бы процесс длился даже целый месяц. И не только личная гордость была этому причиной. Она должна создать неизгладимое впечатление американки, достойной представительницы среднего класса маленького города – тип женщины, который могли создать только Северные Штаты Америки. Женщины, чья храбрость и благородство не могли быть превзойдены ни одним мужчиной, доведенным до скамьи подсудимых по страшному обвинению в убийстве. Она знала, что такое поведение, так же, как и ее внешность статуи, могут восстановить против нее мужчин-репортеров, но зато приведут в восторг ее верных друзей-женщин. Бедные «сестры-плакальщицы» просачивались всюду, где только могли найти свободный стул или даже половину стула, – все столы были предоставлены мужчинам – и все, в полном составе, отдавали свои души и свои перья в дар холодной красоте и надменному безразличию миссис Больфем.

Пусть этот председатель присяжных, человек с маленькой головой, жующий жвачку, провозгласит единодушный приговор о ее вине, уверенность этих женщин в ее невиновности не изменится. Она была для них живым романом, так как женщинам, которые слишком много пишут, остается мало времени для переживаний и, к тому же, у них не бывает ни малейшего побуждения убить кого-либо, кроме разве своего издателя.

Утром четвертого дня, весь зал суда, до самой решетки, был полон зрителями со всех концов графства; многие из них были личными друзьями миссис Больфем. Но Нью-Йорк не заинтересовался процессом раньше, чем был закончен допрос мелких свидетелей. Сзади и налево от миссис Больфем находились члены ее избранного круга. При случае они шептали ей что-то, и она улыбалась так нежно, с таким тихим спокойствием, что даже мужчины-репортеры признавали, что она казалась моложе и более женственной – и, более красивой – чем в день их первого интервью, установившего ее злодеяние.