Миссис Калибан

— Это потому, что одежда и волосы теперь длинные, а вчера вечером платье было короче, а волосы забраны наверх?

— Теперь понимаю, — сказал он. — Мне нравится, когда такое без ограничений. Дело не в правилах одежды. Это вопрос свободы.

— Для меня это привычка. Есть общее представление, что определенная одежда годится для определенных дел. Как только эту привычку принимают, она начинает что-то значить. А потом нарушить ее — тоже что-то означает.

— Для меня одежда не обязательна. Я не вижу значения.

— Защищаться от погоды, для тепла и чтоб кожа много солнца не получала, или чтоб не резаться или царапаться.

— У меня кожа крепкая, — сказал он. Поднял ее руку, пока она протирала столешницу, и положил ее ладонь себе на предплечье. Провел ее ладонью себе по всей руке от плеча до запястья. Ее это потрясло и порадовало. Еще долго после того, как ее ладонь отстранилась от его руки, она, казалось, помнила это ощущение: тепло, гладко, крепкие мышцы.

— Да, — сказала она. — Ты извини меня, пожалуйста, обычно по утрам я прибираю, а потом можем сесть и решить, что будем с тобой делать.

— Можно мне тоже прибирать?

— Ну, — рассмеялась она, — давай составишь мне компанию, вот и все.

— Можешь показать мне, что делать. Видишь ли, я к такому не привык. Все иначе. Раньше меня только изучали. Ничего не было. А теперь есть всё. Я могу разное делать. Можно? Ты мне не запретишь?

— Нет, конечно. Тебе только не стоит выходить днем на улицу. А ночью, наверное, можно.

Она сполоснула вехотку, развесила ее на бортике раковины и вышла в дверь и по коридору в гостевую комнату. Он двинулся за нею, закрыв за собой дверь и заглушив звуки Моцарта. Она повернулась спросить, хочет ли он, чтоб радио и дальше играло, и при свете — ярком, хоть и через занавески — увидела, что когда он спрашивал, не запретит ли она ему делать то, что ему хочется, возможно, он имел в виду нечто вполне предметное. Чтоб носить одежду, есть еще одна причина, которую она из чопорности не упомянула.

Он шагнул вперед, снял с нее халат и дал ему упасть на кровать, после чего принялся снимать с нее ночнушку сверху вниз — но быстро сообразил, что она, должно быть, сделана так, чтобы получалось в другую сторону. Он приподнял край у нее возле колен и стащил через голову. Потом мягко толкнул ее на кровать. Сел с нею рядом. Глядя на нее, сказал:

— Я никогда не видел. Мужчин — но не как ты.

— Женщина, — прошептала она, и горло у нее начало перемыкать.

Он спросил:

— Боишься?

— Конечно.

— Я нет. Мне хорошо. Но очень странно.

Да не просто странно, подумала она. И затем: нет, все то же самое. Они вместе перекатились назад по кровати.

— Постой. Не так, — произнесла она.

— Покажи мне.

— Мне как-то неловко.

— Что это значит?

Она толком не знала. Какая, к черту, разница — при такой встрече?

Позднее, когда они лежали бок о бок, она спросила:

— Ты молодой, старый или где-то между?

— Я между молодым и где-то между. А ты?

— Я тоже, но, боюсь, я теперь ближе к где-то между, чем к молодой. Посередине.

— Это время тебе хуже, чем было раньше?

— Сейчас нет. Сейчас лучше.

Они любили друг дружку на полу в гостиной и на диване в столовой, сидя на кухонных табуретках и ванне наверху. И разговаривали. Беседа их почти вся состояла из вопросов и ответов на них. Она спросила:

— Откуда ты? Там все столько раз в день занимаются любовью?

— Слишком много?

— Нет. По мне — так в самый раз. Идеально. Люди здесь к этому по-разному относятся: кому-то очень нравится, некоторым нравится немножко, а кое у кого меняется в зависимости от того, с кем они, сколько им лет, хорошее ли у них настроение, или даже в зависимости от погоды.