Миссис Калибан

Он рассказал ей про тех двоих, Келсоу и Уэктера, которые плохо с ним обращались. Они научили его говорить по-человечески с помощью электронного устройства, которое било током всякий раз, когда он ухватывал что-то неправильно. Образованием его заправлял некий доктор Форест — он был строг, но эмоционально отчужден. Когда уходил, Келсоу и Уэктер применяли электропогонялку и другие приспособления — стул с ремнями и очки с фиксацией, — чтобы дразнить его и мучить. А также, как он потом ей рассказал, пользовались своей силой и властью, чтобы навязывать ему участие в разных видах половых злоупотреблений — о некоторых она раньше и понятия не имела. Тот первый робкий подступ к ней в гостевой комнате, должно быть, случился из-за того, что́ с ним творили в Институте. Она попробовала объяснить. Он ответил, что не важно — ему было понятно, что тут все иначе. Она ощущала, что неспособна заставить его понять, как такое могло случиться и почему одно и то же, совершенное по различным мотивам, может оказаться либо хорошим, либо плохим, а также что означают эти представления. Ей хотелось бы сказать: это из-за нехватки любви. Но и об этом трудно было разговаривать. В старших классах ей задавали писать сочинения вроде таких вот — о Любви, Красоте, Времени. Время было интереснее всего. О нем она написала пятнадцать страниц, а потом зазвенел звонок. Но, конечно, Время можно видеть. Легче писать о том, что можешь увидеть — или воздействие чего тебе видно.

Он часто принимал душ — несколько раз за день. Ему нравилось смотреть телевизор, а больше всего любил он слушать музыку. Что ж до его диеты, ей вскоре предстояло выяснить, что та не сильно-то и отличается от диеты среднего мужчины, увлекшегося здоровым питанием.

В тот первый день, прежде чем отправиться за покупками после обеда, она принесла мерную ленту. Измерила ему стопы и записала цифры на клочке бумаги.

— Я знаю, что у тебя крепкая кожа, но тебе нужно разминаться, а если станешь тут расхаживать поздно по ночам, всегда есть риск наступить на гвоздь или битое стекло. И тротуары могут оказаться слишком жесткими.

— Так и есть. Когда я вчера вечером пришел на кухню, ноги у меня очень болели.

— Попробую подобрать тебе какие-нибудь сандалии.

— Спасибо, — ответил он. Он всегда был безупречно учтив. Теперь, зная, какие жестокие методы применяли, чтобы до него дошла политика Института касаемо вежливости и манер, она считала эти штришки хорошего воспитания у него в речи мучительными, словно те были шрамами на его теле.

Выходя из дому, она рассказала ему о телефоне и дверном звонке, дала ключ от его комнаты и предупредила, чтобы не включал звук слишком громко, если захочется послушать радио или посмотреть телевизор.

За покупками она поехала, как юная девушка на свою первую работу. Даже сарказм продавца в обувном магазине не до конца испортил ей вылазку.

— Это кому, дама, — ужасному снежному человеку? Вы шутите?

— Моему деверю, — спокойно ответила она. — Вся обувь у него ручной работы. А раз у него теперь украли багаж, положение безвыходное. Он нам рассказывал, каково ему приходилось, когда он в школе учился — как люди в обувных магазинах смеялись над ним и острили. Сама-то я раньше не верила. Нипочем не могла себе представить, чтобы люди смеялись над врожденной физической особенностью.

— Ладно, ладно, вы мне сердце разбиваете.

Сердце? Да она так и видела электрическое стрекало у него в руке. Он вызвал кого-то со склада, крикнув вниз по лестнице. Оттуда ответили, и несколько мгновений спустя мальчишка с длинными пегими волосами передал ему коробку.

— Если только замеры соответствуют.

— Это нужный размер. — Дороти подумала, что на этом продавец и остановится, но сдержаться он не смог. — Еще чуть больше, — добавил он, — и ему придется носить сами коробки.

Даже без дополнительных денег на сандалии она потратила больше, чем намеревалась. Купила еще овощей, лапши, побольше риса, дорогущий пакет дикого риса — и авокадо, которые увидела, как раз когда уже направлялась к кассам.

Счастье вернулось к ней, словно сияние, как будто она проглотила что-то теплое, и оно продолжало излучать волны теплоты. То был секрет, принадлежавший ей одной, однако ей все же хотелось о нем с кем-нибудь поговорить. Так же было ей при последней беременности. Можно ли сказать что-то Эстелль? Если Эстелль не поймет, если хоть полусловом намекнет кому-нибудь, к ней под дверь заявится полиция с пистолетами и дубинками или врачи со шприцами медикаментов, что может оказаться еще хуже. Скажут, мол, это на благо общества, быть может, и ради самого же Ларри. А улики двух убийств только сыграют на руку любым таким заявлениям. По дороге в обувной магазин она включила радио и прослушала выпуск новостей, где рассказывалось о том, что одному — человеку по фамилии Келсоу — голову буквально оторвали от тела, а второй оказался «разорван надвое и выпотрошен».

Лучше никому не рассказывать, пусть ей придется разработать какой-то план на тот случай, если его увидят невзначай.