Мистер Скеффингтон

Фанни могла бы добавить (но не добавила), что этот человек для нее только и жил, что едва не умер после расставания с нею. Инстинктивно она отмела эти печальные факты, тем более что сейчас они вызывали только усмешку. Кто разглядел бы в бедном старом Джиме былое кипение жизни – тот градус, при котором умирают? И слоев патины с него не снимешь, и оставаться ему замурованным в эти двадцать лет, спеленатым ими, словно мумия. И вообще повторения никому не нужны – как бы одиноко и пусто не было на душе. Мысли Фанни перекинулись на другого ее обожателя – с ним ее ненадолго хватило, ибо, стоило ему прервать любовный вздор и заговорить о чем-нибудь с любовью не связанном, Фанни не понимала ни слова. Так вот этот обожатель упорно утверждал, будто прошлое на самом деле не менее настоящее, чем настоящее, и достаточно Фанни только взглянуть на него (прошлое) под нужным углом, как она обнаружит, что делает все то же самое, что делала раньше. По логике этого зануды, Фанни и сейчас держит охапку Джимовых цветов, поглощает за Джимов счет яйца ржанки (что за гадкая мысль!), а бедняга Джим до сих пор при смерти из-за расставания с нею.

Вот жалкий удел. Если в такое верить, вообще ни на что не решишься из страха перед бесконечными повторениями. Поистине повторения отвратительны. А Джим как раз и стал повторением себя самого. Петли его удушливой преданности множились вокруг Фанни – естественно, она рвалась прочь. Джим, по сути, вынудил ее искать спасения – бежать «туда, где буйство трав и свежесть вод»[16] (буйство и свежесть воплощал собой Эдвард). И нельзя сейчас – лишь потому, что за окнами темень, что Фанни устала и постарела, – забывать об этом и будоражить в себе сентиментальные чувства касательно Джима. Надо радоваться, что Джим свободен от обременительных эмоций, что доволен жизнью с Одри – вот что будет правильно, и вот какие чувства к Джиму должна культивировать Фанни. Вдобавок Джим никогда не будет одинок – это ужасное состояние не заденет его даже краем. Из них двоих одиночество грозит ей. Где любящий спутник остатка жизни, для которого Фанни – всех важнее и прекрасней? Нет его. Совсем наоборот: Фанни, наверное, слишком долго была всех важнее и прекраснее для слишком многих, иначе почему она с такой скоростью превращается просто в бедняжку Фанни? Она это чувствовала, она это знала; и это было ужасно. Ничего – сейчас Фанни отгонит тяжкую мысль. Она еще немного подумает о Джиме – ровно столько, чтобы успеть благословить его, сказать ему «прощай» и наконец-то уже забыть его – навсегда.

– Прощай, Джим, – шепнула Фанни, но не остановилась на этом, а, склонив голову, продолжила обряд расставания: – Прощай, милый Джим, душа моя; прощай, о ты, которого я знавала. Спасибо за все, и да хранит тебя Господь.

Кондерлей в это время сидел в упсвичской столовой, залитой мягким светом, поглощал превосходный ужин и созерцал букет свежайших гвоздик, разноцветные свечи, фамильное серебро и восхитительные старинные кондерлеевские бокалы (все убранство – в честь Фанни). Кондерлей расслабился в атмосфере восстановленной гармонии, разомлел от любви к будущему малышу (которого, как выяснилось позднее, вовсе и не носила под сердцем Одри), понятия не имея, что та, в которой некогда заключалась вся его жизнь, успела его благословить, поблагодарить и распрощаться с ним – и все это в холоде и темноте автомобиля, где-то между Колчестером и Челмсфордом.

Тем не менее, поднимая бокал с намерением осушить его за здоровье своей жены, которая обрадовалась бы сему жесту куда больше, если бы была уверена насчет малыша (Кукхемы как раз с энтузиазмом пересказывали друг другу вещи давно известные – то есть момент был самый подходящий, почти интимный), Кондерлей вдруг заколебался, поставил бокал на стол. В лице его появилось смятение.

«Боже, что я снова сделала не так?» – мысленно всполошилась Одри, но припомнив, что с самого примирения в спальне она была как шелковая, успокоилась, подняла свой бокал, улыбнулась с надеждой и произнесла:

– Итак, Джим?

– Я просто подумал… – начал Кондерлей, осекся и снова напрягся лицом.

Фразу он так и не закончил. И ни за чье здоровье не выпил, ибо мысль Кондерлеева (отмеченная последним отголоском боли) была: «Бедная, бедная Фанни».

Глава 6

Тем вечером в ист-эндском районе под названием Бетнал-Грин, которого Фанни было не миновать по дороге в «Кларидж», имела место воскресная проповедь. Читал ее некто Хислуп, которым, было время, Фанни интересовалась по двум причинам – во-первых, он ее обожал, во-вторых, обладал золотым голосом.