«Митьки» и искусство постмодернистского протеста в России

И здесь мы вновь сталкиваемся с характерным для «Митьков» пуританством, лучше уясняя себе как его структурную роль в их мировоззрении, так и многогранное изображение сексуальности в творчестве Тихомирова в качестве морально нейтральной и, следовательно, подрывной силы, не менее жестокой, нежели импульсы, порождающие массовую истерию и авторитарные политические системы. Как и другие участники движения, Тихомиров рассматривает сексуальность как разобщающую силу. Сексуальность предлагает союз двоих в качестве суррогата коллектива или такого сообщества, в котором, по мнению Василия Розанова (возможно, повлиявшего на «Митьков» наряду с Львом Толстым), процветает «справедливость» как следствие отказа и женщин, и мужчин от сексуального аспекта жизни[342]. Именно сознательный отказ от сексуальности делает возможным понимание свободы как, если прибегнуть к выражению Бойм, «пограничного опыта приключения в непредсказуемом мире». В творчестве Тихомирова секс во многом напоминает запрещенные вещества: это средство, сулящее трансцендентный опыт, однако редко предоставляющее его в действительности. Как и культ простоты, лежащий в центре того, что можно назвать «митьковской» идеологией, сексуальность объединяет в себе застывшие культурные конструкты с «сырым» опытом. Тот факт, что «Митьки» рассматривают сексуальность как сконструированный концепт, не уменьшает ее деструктивного потенциала. Искусственное биополитическое происхождение ничуть не мешает культурным конструктам сеять хаос. Идеализация простоты и толстовский антивитализм, свойственные творчеству «Митьков» в целом и мультижанровой продукции Тихомирова в частности, несут в себе возможность деконструкции и разрушения.

На многих полотнах художника женская сексуальность — в большей степени, чем мужская, — наделяется особой способностью подрывать и пересобирать существующий миропорядок. На тихомировской картине, входящей в коллективную «митьковскую» композицию «Сестры. Женская доля» (2006), которая состоит из работ, посвященных разным сторонам гендерно обусловленного существования с точки зрения девяти участников группы (включая трех художниц), изображена чувственная женщина-ангел, улетающая прочь от протянутых рук бородатых мужчин с волчьими, как у Сталина из цикла «Легенды о революции», ухмылками (илл. 29). Образы этих «волков», не имеющих прямой связи с политикой, имеют сексуальную окраску, чуждую, как правило, тихомировским портретам политических вождей. Задача сатиры, утверждает Бахтин, состоит в том, чтобы вносить в мир коррективы, подчеркивая несоответствие между настоящими людьми и их литературными воплощениями. Поэтому волки и жертвы неизбежно представляют не одну конкретную идентичность, а различные возможные идентичности. Тихомирова интересует не столько идеализированное понимание сатиры, способной, согласно известному определению Шиллера, сквозь толщу несовершенной действительности прорываться к иной, высшей реальности, сколько бахтинская идея сатиры как такой изобразительной формы, которая может по-настоящему преобразовывать мир. Рассматриваемая картина Тихомирова — своеобразный портал, демонстрирующий зрителю — в гротескном виде — хищническую форму сексуальности.

«Чапаев-Чапаев» предлагает по меньшей мере возможность творческого деконструирования социальных и гендерных ролей. Один из главных персонажей фильма — патриотка Матрена, которая сражается на стороне красных, выдавая себя за мужчину по имени Петька. Как замечает арт-критик Лиля Немченко в своей проницательной рецензии на фильм для портала «Kinokultura: New Russian Cinema», «большинство героев фильма „примеряют“, словно костюмы, по несколько ролей»[343]. Это высказывание применимо, в частности, к сыгравшему Чапаева вымышленному актеру Семену Семеновичу Ворону, каким его, по-своему интерпретируя съемки классической ленты, изображает в своем фильме Тихомиров. Немченко отмечает присущие тихомировскому Ворону «эротоманию, нарциссизм, демагогию и трусость», идеально соответствующие описанному Марком Липовецким образу советского «трикстера», для которого характерны такие творческие, гибридные качества, как «амбивалентность», «лиминальность», склонность к яркому театрализованному «художественному жесту» и вытекающая из трикстерского антиобщественного эпатажа «связь с сакральным контекстом»[344]. Разве не пристало шуту вести себя настолько возмутительно, насколько это вообще возможно?