«Митьки» и искусство постмодернистского протеста в России

Александр иллюстрирует стихотворение нарочито грубым, лубочным рисунком тушью. Тот факт, что одним из детей, удовлетворяющих просьбу взрослого мазохиста, выступает юный курсант военно-морского училища, намекает на культовую «митьковскую» фигуру моряка, чьи представления о помощи ближнему, в сущности, наивны (илл. 24). Гораздо легче сосредоточиться на разрекламированном «митьковском» имидже веселого, миролюбивого братства, нежели подмечать жестокий абсурд, на котором основаны многие произведения группы. Так, например, Шинкарев цитирует в своей книге детское двустишие, возникшее в среде ленинградского андеграунда конца 1970-х — начала 1980-х годов. В этих строках, созвучных поэзии Григорьева, говорится о внезапной человеческой смерти:

Шла машина грузовая —
Эх! Да задавила Николая[313]

.

Сочетая своеобразный жестокий бестиарий с социальной сатирой, детская поэзия Григорьева по меньшей мере на тридцать лет опередила детские стихи-«страшилки» английской поэтессы Фриды Хьюз. Но в чем смысл такой сосредоточенности на всевозможных ужасах?

Хотя не существует, пожалуй, какого-либо единственного ответа на этот вопрос, одно возможное объяснение в произведениях Ольги и Александра, имеющих отношение к стихам Григорьева, найти все-таки можно. В короткой мемуарной заметке, опубликованной в приложении к уже упомянутому изданию поэзии Григорьева, Ольга вспоминает, как они с пятилетней дочерью Катей однажды столкнулись с поэтом в коридоре. Зная, что дочь знает наизусть многие его стихи, публиковавшиеся исключительно в самиздате, Ольга сказала: «Вот, Катя, перед тобой живой великий поэт Олег Григорьев, это он написал „дети кидали друг в друга поленья…“». Вместо ответа Катя бросилась к поэту, отличавшемуся хрупким сложением, на шею и повисла на нем. «Мы испугались, что Катька как-нибудь его ушибет. Долго отрывали ребенка, объясняя, что великим писателям нельзя поднимать такие тяжести. Олег стоял неподвижно и испуганно улыбался, а Катя прочла ему с выражением: „Мазохисту на лавке втыкали дети булавки…“»[314]. Как из рассказа Ольги, так и из иллюстрации Александра мы видим, что даже в коллективном сознании такой сплоченной группы, как «Митьки», есть место чувству страха. Когда члены субкультуры близки настолько, что даже их дети наизусть помнят тексты, написанные друзьями родителей, то причинить другому зло можно так же легко, как и сделать добро. Взамен указанной парадигмы Флоренские, как бы протестуя против тотальной коллективизации «Митьков», выдвигают другую, парадоксальную, которую можно назвать относительной автономией. Именно такая модель и лежит в основе союза самих «О & А Флоренских». Пожалуй, именно она обеспечивает функциональность творческого партнерства супругов или друзей, будь то сами Флоренские или же «мерцающие близнецы» Шагин и Шинкарев.

Особое понимание обоими Флоренскими арт-коллектива как хрупкого объединения разнородных ячеек, сети элементов, диверсифицированных по своим функциям, во многом представляет собой расширение «митьковской» эстетики коллективного действия. От идеи внутригрупповой однородности Флоренские переходят к абсурдистской, внутренне разнородной творческой деятельности ad hoc, осуществляемой в условиях окружающего враждебного мира. «Митьки»-писатели: Тихомиров, Шинкарев, Михаил Сапего и сама Ольга Флоренская — склонны рассматривать коллективное творчество как противоречащее человеческой природе, а успешную деятельность коллективов, растворяющих в себе отдельные художнические индивидуальности, как нечто чудесное и вместе с тем страшное.