Mittelreich

…Примерно в это же время на две тысячи километров западнее хватала ртом воздух Тереза в усадьбе Лота. Но Тереза, как известно, вырвалась и убежала…

Фройляйн оцепенела, страх словно парализовал ее. Это спасло от удушья. Ее тело обмякло, судорога прошла. Дыхательные пути постепенно открылись, дыхание медленно наладилось. Но фройляйн одеревенела, как палка. Русский схватил ее, бережно поднял костлявыми руками и осторожно понес вниз по лестницам. Остальным солдатам фройляйн в белой ночной рубашке с оборками и лентами казалась подарком, который так и манит открыть его.

На последней ступеньке ласковый русский остановился и бросил одеревеневшую фройляйн солдату, который стоял ближе всех. Тот ловко поймал ее и перебросил соседу. Тот тем же образом передал фройляйн следующему, и так продолжалось, пока очередь не дошла до седьмого солдата, который положил фройляйн на стол и начал распаковывать подарок. Остальные стояли вокруг и смотрели. Кто-то отпускал шутки. Кто-то смеялся. Другие солдаты молча глазели, как седьмой со знанием дела медленно задирает льняную ночную рубашку штыком, который его товарищ снял с винтовки и как свой вклад в наслаждение подарком положил на еще прикрытый лобок жертвы.

Олег тоже стоял и смотрел неподвижным взглядом. Ему было не по себе. Стыдно. Он знал фройляйн. Но он делал вид, что смотрит так же, как остальные, поскольку не хотел привлекать к себе внимание. Он казался себе единственным слепым среди циклопов, остальные пялились словно одним глазом: фройляйн женщина, но уже стара, интерес к ней не такой уж сильный, вполовину слабее, чем был бы к девушке. Это только начало работы под названием «покорение и захват добычи». Раньше работа заключалась в «гибели в бою, смерти от голода и сражении». Они сражались и выжили, теперь хотят свою долю. Они еще надеются на жирный кусок добычи, скудные времена длились долго. Слишком долго. Для начала нужно брать то, что есть, не перебирать, когда нет выбора. Пусть даже иногда и вполсилы. Чтобы раззадориться, нужно время, а штык послужит пружиной.

Глаза фройляйн открыты. Она смотрит на большую, тяжелую люстру, висящую прямо над ней на потолке холла. «Что это за слово такое, „люстра“, – размышляет она, – кто его придумал? И почему я сейчас думаю о словах? Никогда еще я так внимательно не смотрела на эту люстру. Какая она большая и тяжелая, как блестит! Раньше я этого не замечала. Уже много лет в доме не было праздников. Чтобы ориентироваться в комнате, когда темно, хватало четырех слабых светильников в каждом углу, а читала я при переделанной лампе, которую Олег по моей просьбе ставил на стол у голландской печи. Люстра надо мной двигается, она раскачивается, еле заметно и тяжело. Наверное, ее недавно качнули. Если она сейчас сорвется с потолка и рухнет, для меня это будет избавлением». В голову фройляйн снова лезут мысли о значении слов, на этот раз – об «избавлять» и «избавление». Она чувствует себя избавленной. Но от чего? «Не могу вспомнить. Не помню». Она знает, что ворвавшийся в комнату человек схватил ее за плечо. «Неслыханная наглость». Потом фройляйн надолго погрузилась в мысли о бароне, это продолжалось дольше, чем обычно. Но она не помнит, как очутилась на столе в холле. «Видимо, я была без сознания».

Фройляйн словно очнулась. Она поняла, что происходит вокруг и с ней, но все это было очень далеко и мало ее волновало. Хотя, возможно, она и ошибалась, потому что почувствовала, как из уголков глаз по вискам и ушам стекает влага. Должно быть, это слезы, ее слезы, мужчина, который наклонился над ней и штыком разрезал ночную рубашку, не плакал. Он смотрел напряженно, его лицо снова исчезло из поля зрения фройляйн вместе со штыком. Он продолжал возиться внизу, у лобка. Холодное железо оружия, как огонь, обожгло фройляйн. В холле стало тихо. Не было слышно ни слова, не было слышно чужой речи. Только онемевшие фигуры стояли вокруг фройляйн и потрясенно глядели на неизвестное.

Фройляйн страстно желала, чтобы люстра положила конец ей и происходящему.

Солдаты молча стояли перед обнаженным телом, беззащитно распластавшимся на разрезанной белой ночной рубашке. Гладкая кожа, нежная, мягкая и белая, очень белая, как бумага. Маленькие благочестивые груди, никем не тронутые, выпукло вздымались на прекрасном теле. Если бы солдаты обладали способностью видеть, они разглядели бы то, что прежде никто не замечал: напрасную гибель, побежденную природу. Дыхание прожитых лет и тронувшая лицо близкая старость не отразились на этом теле. Оно слишком прекрасно и безупречно, чтобы быть оскверненным. У солдат будто открылись глаза. Они смотрели на место под животом между ногами и не могли оторвать взгляд.

На лобке фройляйн выделялся признак гермафродита: «огурчик». Так на диалекте называется этот орган там, куда фройляйн сбежит через несколько дней. «Огурчик».