Mittelreich

Той ночью, когда он сначала потрогал это позорное клеймо, а потом и увидел его в свете июньской луны, все его члены пронзил невыразимый ужас, но, несмотря на состояние, близкое к шоку, он в привитой ему с детства аристократической манере безукоризненно вежливо сказал фройляйн, что на этом хотел бы остановиться, поскольку священное таинство следует совершать лишь после заключения брака. Для фройляйн эти слова означали помолвку с бароном, и с той минуты она считала себя его невестой. Барон, как и подобает, отвез фройляйн домой в полукарете, где все и происходило после совместного посещения большого военного парада в честь кайзера, а потом отправился в ближайший деревенский трактир, где приходил в себя с помощью нескольких бутылок красного. Через два дня он нанес визит к ротмистрше, во время которого они продумали и осуществили план.

Новость о героической смерти барона дошла до фройляйн спустя четыре недели после начала войны и определила всю ее дальнейшую жизнь. Необычная махинация, затеянная ротмистршей фон Цвиттау и бароном, удалась, поэтому фройляйн, возможно, до конца жизни или по меньшей мере до события накануне отъезда из дома приемных родителей, где прошли ее беззаботное детство и взрослая жизнь в роли вечной невесты (тоскующей, но обеспеченной), так и не осознала, что обладает необычными первичными половыми признаками.

Фройляйн ничем не занималась, никогда не пыталась представить, какой могла бы стать ее жизнь, как строить будущее или изменить настоящее. Она не смотрела вперед, только назад, думая о том дне, когда посетила парад в честь кайзера в сопровождении барона фон Клейста и ощутила прикосновение его руки в месте, о котором раньше не задумывалась. Прикосновение барона отозвалось в ней как начало новой жизни, как слияние настоящего и будущего в вечное счастье. Спустя короткое время барона отняли у нее, но это новое чувство не исчезло, к нему лишь примешались печаль и отрешенность, которые не ослабили, а во много раз болезненно усилили ощущение счастья.

Взятые обязательства по управлению родительским поместьем на время вырвали фройляйн из обращенного в прошлое бытия. Но взгляды солдат на ее обнаженное тело вернули фройляйн в прежнее состояние тоски, и было ясно: это состояние закончится, когда перестанет существовать то, что дало ему начало. Память.

☨

Аристократка фройляйн фон Цвиттау, теперь просто фройляйн Цвиттау, стояла между Гертой и Голубкой в дверях танцевального зала на втором этаже усадьбы на озере и наблюдала за карнавальным весельем. Если бы кто-нибудь присмотрелся, то заметил бы, что три дамы, несмотря на явные внешние различия, чем-то похожи. Но к ним уже никто не присматривался.

Двадцать седьмого февраля 1954 года в усадьбе на озере устроили бал пожарных. В десять часов вечера жюри приступило к выбору лучшего костюма. В прежние времена такого не было, но с тех пор как на праздниках вроде бала пожарных к местным жителям присоединились беженцы и прочие люди, которых занесла сюда война, к старым обычаям добавились новые. Одним из таких нововведений стала награда за лучший костюм. Перед подиумом, где разместился духовой оркестр Зенкендорфа из десяти человек, поставили стол и скамью из трактира, на которой расселись члены третейского суда: художник Брустманн, парикмахер и лавочник Шнапп, дочь скончавшегося художника и скульптора Лассберга и хозяин. Двое судей выступали в этой роли добровольно, для Панкраца это был долг хозяина дома, и только художника Брустманна почти силой заставили войти в жюри. Для человека, склонного к спокойной жизни, сидеть у всех на виду было кошмаром. Он вообще не собирался участвовать в веселье и зашел, как обычно, поужинать в трактире на первом этаже, а потом на минутку поднялся на второй. Он хотел лишь краем глаза посмотреть на царящее в зале веселье и убедиться, что тишина маленькой мастерской и общество мольберта приносят ему намного больше радости, чем изнуряющие скачки на балу. Однако его заметила шумная и яркая Фриска, дочь Лассберга, у которого Брустманн учился еще в начале века, будучи студентом академии искусств, и прилюдно, совсем не по-дамски, словно какая-то коровница, вцепилась в него, обняла за шею и усадила на скамью. Он сидел и не решался уйти, это привлекло бы внимание. Брустманн погрузился в мысли, вид у него был совсем не карнавальный, и именно поэтому казалось, что у него хороший костюм.