Mittelreich

После исповеди и беседы с пастором Старая Мара перестала стыдиться Цигльтрума и в день папской интронизации впервые за семьдесят три года жизни отважилась сесть перед телевизором. «Только Луксу, будь он жив, пришлось бы ждать снаружи, из-за детей ему не хватило бы места», – подумала она, затосковав по собаке.

На экране, который все долго созерцали в напряженном молчании, появилась настроечная таблица и зазвучала в те времена еще совершенно незнакомая музыка Европейского вещательного союза, и у некоторых мурашки побежали по спине. Эмблема в виде венка исчезла, как только отзвучала музыка, и на экране возник мужчина, который произнес: «Я рад приветствовать и наших зрителей из Австрии и Швейцарии». У хозяина вырвался первый возглас бурного удивления:

– Невероятно, – воскликнул он.

– С ума можно сойти, – сказала Герта.

Диктор объявил:

– А теперь мы переключаемся на площадь Святого Петра в Риме…

И тут же в комнате Цигльтрума возник Собор Святого Петра, а перед ним площадь Святого Петра, заполненная людьми.

– Как муравейник, – сказала хозяйка.

– Помолчи, разве можно употреблять такие сравнения, – со злобным презрением бросила Голубка.

– Я всегда думала, что Собор Святого Петра гораздо больше, – вставила Герта, и в ее голосе явственно слышалось разочарование.

– Просто телевизор слишком маленький, – раздраженно ответил хозяин. Ему было стыдно за необразованность сестер перед молодой учительницей, которая с дружелюбным любопытством прислушивалась к комментариям.

Виктор, который немного опоздал и стоял согнувшись и вытянув одну ногу – так он хоть что-то видел, – добавил:

– Столько народа собралось поглазеть на папу! Чего доброго, он еще заважничает.

Перед телевизором внезапно возник Цигльтрум, полностью закрыв экран, и все видели только его синие рабочие штаны. Цигльтрум принялся поправлять вязаную салфеточку, которая съехала, когда кто-то из детей взял посмотреть стоявшую на ней стеклянную лошадку. Ему потребовалось целых две минуты, чтобы вернуть салфеточку в прежнее положение, и только тогда он смог расслабиться. Остальные, раздосадованные или возмущенные помехой, взирали на хозяина, который оставался непререкаемым авторитетом. Панкрац за спиной Цигльтрума молча делал знаки, призывая к терпению и снисходительности, поскольку знал, что любое неудачно сказанное слово только разозлит Цигльтрума и поставит под вопрос всю затею с просмотром интронизации. Убедившись, что салфеточка лежит правильно и лошадка стоит точно по центру, Цигльтрум в отчаянии взглянул на четырех мальчишек, занявших его кровать, и вышел. Его душевное спокойствие после этой филигранной работы до некоторой степени восстановилось.

Все это время Старая Мара тихо и спокойно сидела в кресле, не замечая происходящего в комнате. Она видела только самую знаменитую и святую церковь в мире, огромную площадь Святого Петра перед ней, множество благочестивых людей и в центре – святого отца, самого святого человека в мире, наместника Бога на земле. То, что ей довелось увидеть все это, было для нее великой милостью, слезы счастья и радости, которыми наполнились ее глаза, ручейками стекали по худым щекам. Пока дети от скуки все сильнее шумели, щипали друг дружку, ковыряли в ушах, показывали заячьи уши, приставляя к голове пальцы; пока Голубка взахлеб восторгалась короной папы и папским престолом, их торжественностью и великолепием; пока хозяйка расцветала от счастья, радуясь, что папа выглядит добрым и симпатичным, как крестьянин, и что можно подумать, будто он «из наших краев», таким знакомым и «близким» казалось его лицо; пока хозяин при виде молодцеватой швейцарской гвардии вспоминал эсэсовцев, самые блестящие войска Третьего рейха, и Виктор в который раз повторял, что папа, чего доброго, много возомнит о себе, раз столько народу из-за него собралось, – все это время Старая Мара в кресле неслышно бормотала молитвы, перебирала четки и видела, как площадь Святого Петра и собор превращаются в Царствие Небесное, а святой отец все больше принимает облик Небесного Отца. Именно так Мара представляла Его и Небеса с детства. Она сидела, слегка наклонившись вперед, и словно становилась все меньше и меньше на фоне большого кресла. Скрюченные пальцы ее рук, сложенных на коленях, переплелись. Губы беззвучно и незаметно шевелились, когда она раз за разом повторяла «Отче наш» и «Богородице Дево, радуйся». Чувствуя небывалую легкость, Мара увидела, как всё вокруг, вместе с ней самой, исчезло, как спало все, что тяготило и беспокоило, почувствовала, как медленно поднялась и покинула кресло, над которым парила какое-то время, а потом уже ничто ее не удерживало – никакие мысли, никакие угрызения совести, ничто былое. Незнакомое прежде томление, как облако, опустилось на нее и повело за собой… ко святому престолу… и она полетела в крохотное отверстие на экране телевизора, а затем к открывшейся перед ней безграничной вечности, которая дарует утешение.

Когда интронизация закончилась и учительница сказала детям, что пора уходить, хозяин приложил указательный палец к губам и сказал: