Mittelreich

Не успели оба монтера покинуть комнату Цигльтрума, как хозяин догнал их и недвусмысленно дал понять, что не собирается брать на себя никакой ответственности за только что доставленную вещь. Пусть господа так и передадут владельцу фирмы «Линдберг», господину Линдбергу. А еще пусть передадут привет, потому что он хорошо знаком с господином Линдбергом, поскольку сам приобрел в его магазине музыкальный ящик восемь лет назад и, разумеется, оплатил покупку сразу. Тогда же Панкрац имел честь познакомиться с господином Линдбергом. Подвернулась удачная возможность, и вышел небольшой разговор. Господин Линдберг, который как раз обходил с проверкой торговые помещения, обратился к нему и спросил, не Панкрац ли хозяин гостиницы на озере, где он прошлым летом останавливался с семьей. И когда Панкрац радостно подтвердил, что такое вполне возможно, потому что он хозяин гостиницы, только, простите, не может запомнить всех гостей, которые в течение года, а тем более летом, живут в его гостинице. Они коротко поговорили. Хозяин сообщил монтерам, что хорошо помнит, как беседа зашла о погоде и ее влиянии на торговлю. И пусть передадут привет супруге господина Линдберга, если вдруг встретят. Она присутствовала при разговоре о погоде и настойчиво звала господина Линдберга в контору: его ждал важный телефонный звонок. На прощание господин Линдберг и Панкрац любезно пожали друг другу руки. Хозяин усадьбы приезжал тогда с лучшим фронтовым товарищем, который хорошо знает Мюнхен, поэтому они и отправились за покупками в музыкальный магазин Линдберга, так как это определенно лучший магазин Мюнхена в этой сфере. Так безоговорочно заявил фронтовой товарищ, добавив, что, возможно, «Линдберг» – ведущий магазин такого рода во всей стране. Во всяком случае, фронтовой товарищ слышал, как об этом говорили. Может, господа знают этого человека, частого покупателя в магазине Линдберга, его фамилия Кранц, может, это имя что-то говорит господам… и так далее.

Так или иначе, монтеры обещали все передать и отправились в обратный путь, почти спасаясь бегством.

Почти все жильцы собрались у Цигльтрума и смотрели телевизор.

Лишь Старая Мара отправилась в свою комнату рядом с комнатой Цигльтрума и стала готовиться к вечерней молитве – посреди дня. Ей, правда, тоже было любопытно, и Старая Мара с удовольствием посмотрела бы одним глазком на телевизор, о котором раньше только слышала, но три дня тому назад она в пять утра в хлеву на глазах у всех коров столкнулась с совершенно голым Цигльтрумом и не могла находиться рядом с ним, не испытывая жгучего стыда, поэтому всячески избегала встреч. В тот день она, как и во все другие, проснувшись, отправилась в хлев, намереваясь подвести трех родившихся в конце весны телят к матерям-коровам для кормления. Считая, что, как обычно, кроме нее ни одного человека в хлеву нет, она шла заниматься утренними делами, опустив голову и не особенно глядя по сторонам, поскольку именно этот путь Старая Мара предпочитала каждый день и могла проделывать его, никем не замеченная, под взглядами лишь любимых коров. Все, кроме нее, спали, и, так как она даже спустя пятьдесят лет жизни в усадьбе еще помнила, что она прислуга и, в сущности, чужая в доме и на лугах хозяина, ей было приятно хоть раз в день, в утренний час, отрешиться от тягостной мысли. Да, это была ее работа, но тут можно говорить об особенной, даже личной привязанности – некоторых телят и коров Старая Мара так любила, что казалось, будто она воспринимает животных как родных. В такие минуты она не испытывала никакого напряжения и чувствовала себя так уверенно, что могла бы выполнять работу даже голой вопреки вошедшей в плоть и кровь стыдливости, которая сопровождала Мару всю ее бесполую жизнь. По этой причине она, хоть и была в одежде, ощущала себя голой, когда из бака с водой, стоявшего перед кормушкой у лошадиного стойла, вылез вдруг голый и мокрый Цигльтрум, прошел мимо нее к дому и по пути крикнул, заметив, как она растерялась:

– Да, я голый, и что? Я обливался холодной водой. А обливаются только голышом. Ничего, не умрешь. Почитай «Отче наш».

Лишь через несколько дней все еще потрясенная Мара решилась поведать хозяйке усадьбы об этом происшествии и закончила рассказ следующими словами:

– Мне так стыдно. Я же никогда в жизни такого не видела. Можешь попросить господина пастора прийти, чтобы я исповедалась? Сама я уже не доберусь до Кирхгруба. Ноги не дойдут. А без исповеди мне страшно жить дальше.

Через два дня у пастора нашлось время, он пришел в комнату Мары, и она смогла исповедаться. Будь Лукс жив, он лежал бы у нее под кроватью и слушал – так она думала. Он бы тихонько и тревожно скулил, слыша в ее голосе стыд и раскаяние.