Mittelreich

Виктор резко опустил полевой бинокль и засунул свое хозяйство обратно в ширинку. Он пригнулся, прячась за кустом бузины, и затаил дыхание. По его запястью неторопливо ползла, сгибаясь и вытягиваясь, зеленоватая гусеница. Она сантиметр за сантиметром продвигалась к ладони. Когда гусеница добралась до костяшек пальцев, Виктор с отвращением сдул ее. «Господи, вот будет позор, если он меня увидел, – подумал Виктор. – Всем и всюду растреплет в подробностях. Тогда я пропал. Придется уехать, если он раскроет пасть. Но, может быть, он тоже просто так смотрел, в никуда».

Постепенно он успокоился и понял, как бессмысленна тревога. Все дело в бинокле. Из-за бинокля показалось, что сосед смотрел ему прямо в глаза. Виктор глубоко вздохнул и принялся размышлять: «Он не мог меня видеть, да нет, не видел он меня. Этот огромный старый португалец просто озирался, проверял, не смотрит ли кто на него. Уф-ф». Виктор поднес бинокль к глазам и поискал просвет между листьями и ветвями. Он увидел жившего на стариковском выделе крестьянина, который лежал животом на поленнице, сложенной вдоль забора. Увидел, приободрившись, что взгляд старика прикован к зрелищу, которое раньше принадлежало только Виктору: обнаженной госпоже Майнрад и ее черному кустику на высоте глаз старого поэта. Сквозь грязное, мутное стекло садового домика в бинокль было видно, как она танцует на кухонном столе: на голове фуражка вермахта с орлом на тулье, длинные шелковые чулки на резинке натянуты на бедра. Больше на ней ничего не было: нагота и никакой ложной стыдливости. А перед черным треугольником болтался на длинной цепочке рунический крест с обломанными краями, висевший на шее.

«Больше ничего не разглядеть», – подумал Виктор. Все расплывается, окно старое, давно не мыли. Но то, чего не видят глаза, дорисует воображение. Старый писака сидел, откинувшись в кресле, – виден был только затылок – и буравил взглядом половые органы госпожи Майнрад, ему-то мутное стекло не мешало. Легкий дым струился с кончика сигареты «Цубан», тонким туманом окутывал помещение и вился вокруг курчавых волос. Писатель прославился рассказами о животном и растительном мире, на них и разбогател. О человеческой плоти ему рассказывала Майнрад, подавая на стол свое уже немолодое, но все еще упругое и белое тело. Уединяясь с ней в садовом домике, он не замечал посторонних взглядов. А эти посторонние смотрели вместе с ним и смотрели на него, увлеченного зрелищем. Вот только ему разрешалось прикасаться к тому, на что другим можно было лишь смотреть. Послевоенный табель о рангах.

Виктор снова выудил свой орган из ширинки и продолжил тереть его, зажав в кольцо между большим, указательным и средним пальцами, но желание пропало. «Еще один зритель! Такую тайну делить нельзя. Я не могу!» Он словно увидел себя со стороны. Ему стало стыдно, перед другим зрителем и перед собой. «Ему лучше, – подумал Виктор, – не знает, что он не один и что его видят. Как я раньше. Остается только позавидовать». Пенис опал в руке, бинокль опустился, Виктор смотрел на пожарище своей жизни.

Ему уже под шестьдесят. Плоть по-прежнему жаждет плоти, в которой есть отверстие. Однако уже давно единственным отверстием в плоти остается для него собственный кулак. Десять лет госпожа Кольраб дарила ему тепло, утешение и свое тело. Правительство положило конец послевоенной войне – распрям между беженцами и местными. В бывших лагерях, где раньше жили люди, которым некуда было идти и которые потом уехали в Палестину или Америку, и в недавно построенных поселках разместили немцев, высланных русскими и чехами обратно в Германию. Госпожа Кольраб уехала туда. Она хотела, чтобы Виктор поехал с ней, но он воспротивился. Виктор ворчал: «Я привык жить здесь. Что я забыл в Вальдкрайбурге или Гартенберге? В моем возрасте не переезжают, – попробовал он воззвать к жалости. – Ты тоже уже немолода. Поздно начинать все сначала. Здесь я хорошо лажу с людьми. Здесь со мной считаются, я не просто работник».

В усадьбе на озере Виктор стал незаменимым. Он выполнял все работы, и это грозило свести на нет разделение обязанностей на мужские и женские. С ним не просто считались – он сделался правой рукой.

Герта в последнее время стала очень рассеянной. Ее уже нельзя было оставлять на хозяйстве, но и найти помощницу по кухне не получалось. Почти все девушки шли работать на фабрики и заводы. Виктор начал помогать на кухне, делал работу, которую раньше выполняли женщины, в городах всё чаще стали делать итальянцы и греки, а скоро будут выполнять турки и представители еще каких-то неведомых национальностей, с которыми пятнадцать лет назад сталкивались только на войне, но не в повседневной жизни и уж никак не в собственной стране.