Mittelreich

Виктор стал первым иностранцем в усадьбе и, так как работал хорошо, единственным на многие годы. Он мог улучить время и провести его за кустом бузины, скрючившись, как животное. Никто не следил за ним, чтобы нагрузить работой. Никто не спрашивал по вечерам, чем он целый день занимался. Три раза в день он садился за стол, три раза в день подавали ему еду и убирали за ним посуду. По вечерам ложился в чистую постель, которую жена хозяина меняла каждые восемь дней. Получал карманные деньги, которых хватало на самое необходимое (пиво, шнапс и шоколадный батончик через день), на обувь, которую он сам чистил каждую субботу, и на покупку новых штанов и рубашки раз в год. Ежемесячную пенсию в 350 марок, которую он получал как вынужденный переселенец и бывший уполномоченный Дрезденского банка, он клал на депозит – эти деньги ему понадобятся, если черный день снова наступит.

Все это он по пунктам перечислил госпоже Кольраб, когда она покидала его и пыталась убедить поехать с ней.

– А я? – спросила она. – А я? Я имею какое-то значение?

Он не обратил на это внимания, не услышал боли в ее вопросе. Госпожа Кольраб входила в счет, но он не знал ее ценности, поэтому не включил в перечень. Он не мог ей ответить. Не чувствовал, что важно госпоже Кольраб, поскольку думал лишь о важном для него. Он пропустил вопрос мимо ушей, не подумав, что он имеет к нему отношение. Не понял, что она имеет в виду.

Теперь этот вопрос запутывал его мысли. Гирлянды тоски глумились над чувствами. Скукожившись в жалкий комок под кустом бузины, он все понимал, но уже не мог исправить.

Раньше бинокль был нужен ему для слежки за русскими, которые могли стрелять из фаланги напротив. «Такой насыщенной жизнью, как на войне, я никогда не жил, ни до, ни после». Смерть была рядом, но рядом были и товарищи, каких потом не нашлось. Желание обладать женщинами было легко удовлетворить, легче, чем до войны, и легче, чем после. Даже если они не всегда отдавались добровольно, от сексуального голода страдать не приходилось. По крайней мере, он такого не помнил.

– Господин Хануш, господин Хануш! – услышал он голос хозяйки. – Господин Хануш, мне нужен салат. Срочно! Через час приедут гости.

Виктор выкарабкался из-под бузины и твердой походкой отправился в огород. По пути в том месте, где его скрывала деревянная изгородь, он в третий раз вытащил пенис, и тот заболтался при ходьбе. Желание, загнанное в голову, получило немного свободы, но от угнетающих мыслей прибор болтался плоховато. Он подскакивал, трясся перед ширинкой и не вел себя так, как замыслил Виктор. Но он дарил ощущение, что у него есть стул в садовом домике, где на столе в его воображении танцует не госпожа Майнрад, а госпожа Кольраб. Он дарил Виктору ощущение, что он пока не бесполое существо. Он не хотел, чтобы его жизнь уже сейчас свелась к неутоленным желаниям.

И прибор снова закачался.

☨

Когда дети хозяина покинули дом и разъехались по интернатам, начался период агонии в отношениях мужа и жены. Казалось бы, без детей совместная жизнь и семья снова обрели первозданный смысл, но между мужем и женой уже не существовало изначальной любви, подогреваемой чувственными желаниями и задуманной природой, для которой важно лишь продолжение рода. Им приходилось, раз уж они продолжали жить вместе, заново притираться друг к другу, без детей. Это не так просто. Вероятно, даже невозможно.

Они столкнулись со странным явлением: у них не получалось говорить друг с другом о детях. Панкрац и Тереза создали семью, потому что их тянуло друг к другу, остальное приложилось постепенно. Первоначальная потребность быть наедине плавно и незаметно перетекла в потребность быть с детьми. Хозяин стал отцом, хозяйка – матерью, их имена растворились, и биологическое предназначение стало казаться чем-то дурным: супруги всегда были на глазах у детей, вернулся стыд, преодоление которого предшествует зачатию.