Mittelreich

Другие участки на берегу озера тоже постепенно отгородили от улицы заборами, поток визитеров все рос, а места не прибавлялось. По выходным люди приезжали из города на автобусе или пароходе, некоторые даже на новеньких автомобилях, и искали подходы к озеру. Однако за пределами деревни берега сильно заросли, растительность мешала пройти и не располагала нежиться на солнце. Летом в жаркие дни возникала толчея. Быстро установилось враждебное недоверие между местными и отдыхающими, которые привозили корзинки с едой и пледы, так что не выказывали никакого намерения заглянуть в гостиницу, трактир или одну из трех мелочных лавок. Многие отдыхающие, которые, как стадо овец весной в поисках пастбища, бродили по деревне летом в поисках места для купания, через некоторое время перелезали через изгородь и располагались на пустом участке. Когда появлялся собственник и требовал, чтобы незваные гости покинули его землю, нередко доходило до опасных столкновений. Незваный гость заявлял владельцу:

– Тебе придется меня вынести, сам я не уйду. Озеро для всех.

Владелец участка, если это был крестьянин, – а чаще всего это был крестьянин, потому что присоседившиеся хозяева особняков, приезжавшие в деревню с большими деньгами, покупали землю и не желали терпеть кого-то рядом с домом, с самого начала огородились дорогими и высокими заборами, преодолеть которые было невозможно, как недавно построенную в Берлине стену, – говорил упрямому горожанину:

– Не бойся, не трону, иначе мне тоже не поздоровится. Но есть другое средство.

Он шел к выгребной яме, набирал полное ведро навозной жижи, возвращался к озеру и аккуратно разливал содержимое вокруг незваных гостей. Запах был такой, что даже самый крепкий горожанин не выдерживал и убирался прочь, – нередко после драки, сопровождавшейся громким вызовом полиции. Но полицейских в деревне было маловато, Зееталер не мог разорваться и быть одновременно в нескольких местах. Да и не хотел. Вся эта возня вокруг собственности порядком действовала ему на нервы, чаще всего он притворялся мертвым или, по крайней мере, перегруженным работой.

Так все начиналось. Пока вполне естественно.

Однако некоторые владельцы участков инстинктивно почувствовали, что необычное соотношение спроса и предложения, сложившееся из стремления защитить частную собственность в виде участков у берега, с одной стороны, и потребностью горожан в отдыхе, с другой, представляет собой непаханое поле, и стали вывешивать на калитках таблички: «Разрешается купаться и загорать. Наверху без ограничений. У воды тоже. Вход: 1 марка».

И постепенно конфликт между собственниками и отдыхающими уладился. Обе стороны нашли общий язык, никто больше не звал полицию, никто не хотел вмешательства государства.

– Могу выдать билет, – говорил владелец участка купальщикам, если они требовали квитанцию, – за двойную цену.

И снова они быстро договорились. После обеда на берег спускалась супруга владельца участка, которая приносила домашние пироги и кофейник. Проголодавшиеся или пресытившиеся однообразным содержимым своей корзинки купальщики получали чашку сладкого ячменного кофе и кусок пирога с творогом, а иногда даже тарелку лапши, предварительно положив на поднос две марки. Наступали времена, когда на скорую руку можно было заработать лишнюю марку, если необходимо.

И поскольку не всем теперь приходилось беречь каждый пфенниг, которому уже исполнилось пятнадцать лет, не всем нужно было только работать, есть да спать: у людей появилось немного времени на себя. При этом не все, у кого появилось время, тратили его на купание в озере – были те, кто все чаще задумывался: о себе и других, о государстве и об экономическом укладе. И тогда в них росло беспокойство, появилось неприятное ощущение, а растущее недоверие к официальным сообщениям и публикуемым мнениям в конце концов превратилось в невиданную прежде враждебность думающих людей по отношению к равнодушным и к тем, кто по-прежнему это равнодушие использовал в своих целях, заставляя работать и обманывая. Так всегда было, есть и, к сожалению, будет.

Семи сидел в классной комнате в интернате, в левой руке держал ручку, которую то подносил к виску, то грыз зубами – этого было достаточно для убеждения старосты, что Семи занимается, – а правой сквозь проделанную перочинным ножом дырку в кармане штанов теребил член.

Он еще не принадлежал к задумывающимся. Он еще ничего не понял, самое большее, что половая жизнь – это скотство. За семяизвержением следовали трудности: нужно было быстро и незаметно очистить от спермы руку и штаны. Опыт принудительно навязанной половой жизни, который нанес ему глубокую, неизлечимую рану, был глубоко запрятан в подсознании.