Мюнхэ. История Сербии / история «Хостела»

Во многом этому способствовало состояние Георгия. Первые дни или даже недели, месяцы нашей жизни в Тополе он места себе не мог найти. У него не было работы, а мы едва сводили концы с концами, благодаря моим случайным заработкам. Он не ел и не пил, и своим опустошённым, несчастным видом меня саму словно сводил в могилу. Я не привыкла и не могла видеть его таким — ведь он обещал мне здесь счастливую жизнь, а сам опустил крылья и словно бы оставил, предал меня на чужбине. Помимо того, что я сама испытывала муки от того, что оказалась вдали от родного дома — и это при том, что я никогда в жизни не уезжала от него дальше нескольких миль, — так и он вдруг впал в отчаяние. Цвет его лица сделался бледно-белёсым, душа ещё при жизни словно бы оставляла его.

Мужчина питается жизненной силой женщины, а женщина — силой мужчины. Такое установление самой природы. Разница лишь в определении этой силы. У женщины она сосредоточена в ласке и в тепле, за счёт коих поддерживается огонь в доме — тепло рождает тепло, а мужчина от природы устроен по-иному. Он человек войны, охотник, добытчик. Сама жизнь делает его суровее, но это не означает, что ему нравится быть таким. Он нуждается в тепле сродни ребёнку, для которого холод этого мира становится почти первобытным ужасом. Женщина же, напротив, нуждается в опоре. Потому и задуманы мы Богом как единое целое, как части друг друга. И потому, если одна часть начинает умирать или ослабевать, следом за ней ослабевает и вторая.

Причиной всего были муки совести, которые испытывал Георгий после убийства отца. Я старалась убедить его, да и сам он понимал, что иного выхода у него не было — если бы отец отдал его властям, то его ждала бы смертная казнь. Знай я о том, что любимый умер из-за меня, смогла бы ли я жить на этом свете? Ясно, нет. Так что же? Закон природы в том, что нужно отдать меньше, чтобы сохранить больше. Наши солдаты гибнут на войнах ради того, чтобы спасти жизни своих земляков — куда более многочисленных, чем ратное войско. Убив одного человека, пускай даже и самого родного, Георгий тем самым спас две жизни — свою и мою. Я не переставала ему это говорить…

— …Я это прекрасно понимаю…

— А что тогда? Что заставляет тебя так гореть? Тоска по родителю? Так ведь и мне не легче — мои мать с отцом хоть и живы, а ведь не встретимся уж до гроба, и оттого не менее, а даже более тоскливо.

— И не в этом дело тоже. Пойми — я убил отца. Отца, который воспитывал во мне исконно сербские черты, выпестовал уважение к родине, любовь к природе, почёт к старшим. И всё то, что я назвал, умерло вместе с ним во мне. Конечно, не сразу я забуду те уроки и правила, которые он мне внушил, но своим выстрелом я разжёг тот пожар, который уничтожит во мне всё человеческое. Убить человека и убить отца — вещи разные…

— Но ведь никогда дети не живут ради своих родителей. Потому и умирают предки раньше потомков, и это правильно, и так будет всегда.

— Ты права. Но дело в том, что родители живут ради детей. Ради их блага и уж никак не ради того, чтобы пасть от их же пули по их же блажи. И потом… есть ещё одно обстоятельство, которое тяготит меня куда сильнее смерти отца. Народ. Мой народ. Как я взгляну ему в глаза? Что скажу? Какие слова найду в оправдание? Не сказать ли мне, что моё желание и похоть отправили старика Петра на тот свет? Какие найти слова, чтобы оправдаться хоть как-то, хоть перед живущими, не говоря уж о Высшем Суде, чтобы не провалиться от стыда и презрения сквозь грешную землю?..

Последнее его выражение я осознала не сразу.

— Ты… ты собираешься глядеть в глаза своему народу? — спросила я с робостью и смущением, но втайне — с радостью. Неужели он подумывает о возвращении? Меня, как видно, глупую женщину, тешила мысль о том, что мы можем вернуться — даром что ему придётся отправиться на каторгу, сейчас и она мне казалась не такой страшной, как разлука с отчим домом.

— Человек связан с родиной, где бы он ни находился. Он пупом прирастает к той земле, что его родила — и потому не знает история, чтобы беглец или блудный сын не возвратился в кои-то веки в родные пенаты. Возвращению быть, это факт. И я молю Бога, чтобы случиться ему при нашей с тобой жизни, ведь хоть мёртвые сраму не имут, а говорить о прощении и вине им всё же тяжелее, чем живым…

Слова его повергли меня если не в уныние, то в непостижимые размышления — где было так далеко ходить в мысленных дебрях простой дочери торговца? Меня угнетали вечные мрачные думы Георгия, от которых его и без того тёмное лицо становилось иссиня-чёрным.

Страшно себе представить, но тогда я впервые поняла — а после многократно слышала от других, — что именно это убийство, а вернее, та решительность, которую Георгий проявил по отношению к отцу, и переломили выбор сербов, сделав позже Георгия вождём этого свободолюбивого народа. Лихие, взрывные сербы, хоть внешне и не могли не осудить его за проявленную жестокость, в душе боготворили его. Вот только знали бы они, какую цену после он за всё это заплатил…