Младенца на трон!

— Да, чую, вперед меня в регенты рвется. Все с царенком шушукается, а Бог его ведает, об чем. А ну как и впрямь возжелает на мое место? Мне, Василий Григорьич, неможно к Петруше слишком близко кого подпускать. И так вон пес его верный ни на шаг не отходит.

— Это кто ж таков?

Шереметев вздохнул и задумчиво погладил бороду.

— А? Да Васька этот, коего князь Пожарский к Петруше приставил, когда его в церкви Успенья нашли.

— Помню, — кивнул Телепнев. — Что ж, Федор Иваныч, задумка твоя мне понятна. Пошлю Алешку Власова с робятами его, вмиг все сведают про зачинщиков, ну и про вину Воротынского, само собой, не запамятуют. А теперича пойду, недосуг мне.

— Ступай, Василь Григорьич, ступай. Да Ефимке, братцу твому, не забудь про разрядные книги наказать. Пущай все сделает, как надобно, мол, деньги все шли на царевы забавы, а мы вовсе не при чем. Сам ведаешь, мы с тобой по одной плашке ходим, коли мне соляные промыслы в вину поставят, так и тебя не обойдут. Ты ж прибытку-то с пошлины не многим меньше мово имеешь.

Думный дьяк проницательным взглядом посмотрел в глаза Шереметеву. Да, намек весьма прозрачен: не спасет он боярина, так тот его самого погубит. Придется с ним одну лямку тянуть, а не то… Страшный человек.

Между тем толпы народа, доведенного до крайней нищеты новыми пошлинами, осаждали Челобитный приказ в ожидании ответа на свое прошение. Увы, безрезультатно.

— Подите отсель, — ворчал тучный низенький дьяк, — не до вас царю-батюшке.

— А до кого ж? — возмущались люди.

— Боярам пособить он завсегда готов, а мы последние рубахи до дыр сносили, дык и ниче?!

— Никуда не уйдем, покудова государь грамоту не пришлет!

Но день за днем их ждал один и тот же ответ: нет ответа.

— Небось, забыл об нас самодержец по малолетству своему, — вздыхали одни.

— Аль Шереметев задурил царю голову да наплевал на наши чаяния, — кипели другие.

Обстановка накалялась.

— Боярам лишь бы свою деньгу не упустить, а до народа и делов нету.

— Неча ждать, робята, надобно в Кремль-город идти!

— Пожечь дворы бояр!

— Погодьте, други, царь обещался ответить непременно.

— Окстись, Макарка, уж которую седмицу ждем. Истинно сказывают, обманули его бояре.

— Пишите, мужички, еще челобитную, отнесем лично государю.

— Айда в Теремной дворец!

На том и порешили. Сочинили второе прошение, Платон Гусев, высунув от напряжения кончик языка, аккуратно вывел придуманный текст на грамотке, и двинулись в Кремль. По дороге разъясняли свои требования каждому встречному — торговцам и стрельцам, чернецам и ремесленникам, — и в результате многие присоединились к мятежной толпе. Были здесь и дворяне, под шумок надеющиеся вернуть потерянные во время Смуты блага, и купцы, задушенные налогами, и обнищавшие посадские, и церковники, радеющие за "исконную богобоязненность", и оголодавший мужики, и крепостные. Кто-то тащил хоругви и иконы, кто-то — колья и бердыши, разномастная толпа, шумя и колыхаясь, неумолимо приближалась к царскому дворцу.

Шереметев решительно двигался анфиладой комнат, толстые щеки его подпрыгивали на каждом шагу. Позади него шли четверо перепуганных бояр, пара окольничих и дьяков, дворцовая стража, челядь. Тут и там в углах крестились дородные тетки в темных одеждах.

— Пресвятая Богородица, помилуй нас, грешных.

— Святые угодники, чего ж деется-то…

— Ты, Федор Иваныч, уж замирись с ними, — задыхаясь от непривычно быстрой ходьбы, увещевал Мстиславский. — Бунт ведь…

— Пустое, — отмахнулся Шереметев. — Бьют челом, эка невидаль.

— За архимандритом-то послали?

— Без надобности покамест. Но государя пущай охраняют покрепче, мало ль чего.

— Ох-ох-ох, вона, как кричат. Царя им подавай. А в оконцах-то, в оконцах — тьма голов.

Пройдя через дворцовые сени в Грановитую палату, процессия миновала ее и через пять минут вышла на высокое крыльцо.

Увидев бояр, толпа заволновалась, зашумела. Шереметев, вздернув подбородок и раздувая ноздри, с важным видом повернул на лестницу, ведущую к паперти Собора святого Архистратига Михаила[27]. Не разговаривать же, в самом деле, с этим сбродом с Красного крыльца — много чести.

Внизу, на площади перед дворцом, сколько хватало взгляда, разлилась людская толпа. Над нею, поблескивая на солнце, возвышались золотые маковки Кремлевских соборов и колоколен. Чистое, на редкость синее небо придавало всей картине ощущение нереальности.

Федор Иванович остановился и, грозно насупив брови, выкрикнул:

— Как же это вы, мужичье, государев покой нарушаете? Почто пришли сюда с великим невежеством? Аль стряслось чего, нам неведомое?

Платон выступил вперед и с поклоном протянул грамотку.

— Бьем челом царю-батюшке, самодержцу Московскому. Опосля прошлого раза уж три седмицы минуло, вот и решились мы напомнить об прошении нашенском.

— Коли государь не ответствовал, значится, такова его воля державная. Не вам ему пенять. Не гневите Бога, мужики, ступайте отсель.

Теперь уже насупился и Гусев. Исподлобья взглянув на Федора Ивановича, он открыл было рот, но тут из-за его спины протиснулся высокий купец в бардовом кафтане и с угрозой в голосе воскликнул: