Млечный Путь

Я сам и Гануся из Минска. Я — научный работник Белорусской академии наук. Зовут меня Николай Семага. Молодость моей матери оборвалась еще в начале империалистической войны, а может, и раньше. Мне было тогда шестнадцать, или семнадцать лет. А родился я вот в этой самой хате…

Он шептал неторопливо и тихо. Это были слова человека, который хотел бы превратить свой рассказ в исповедь перед кем-нибудь достойным ее, чистым, большим и умным. И у него в сердце самое драгоценное место занимала мать. Очень может быть, что зрелый возраст и огромное горе научили его ценить юность и детство, заставили вспомнить образ матери — его радость и его боль. Молодость ее отцвела еще перед войной. Юность ее совпала с кануном первой революции — 1905 года. Родом она была из местечка Смольяны, дочь безземельного ремесленника. В те времена некто Кастусь Семага из местечка Обчуги, безземельный искатель счастья, плотничал месяца два в Смольянах: кто-то из смольянцев ставил себе хату. Вот тут-то Кастусь Семага и взял замуж веселую смольянку, дочь безземельного ремесленника. Через месяц после свадьбы он вместе с молодой женой подался в белый свет: утехи медовой поры — утехами, а позаботиться о будущем надо. Молодожены слишком уж трезво и как-то сразу задумались о том, что вот появятся дети — как им семьей жить тогда?

Год Кастусь Семага был лесником неподалеку от Толочина. Потом остался батраком в имении пана возле Дубровны, но не продержался там долго и вскоре очутился под Кричевом. Случилось так, что в большом селе в тамошних кричевских местах умер довольно зажиточный человек и оставил горевать на этом свете жену с дочерью. Была и хата и земля — но что с того? Разве управятся с хозяйством вдовьи да сиротские руки? Дочь была еще несовершеннолетней. Хата стояла на окраине села, даже немного поодаль. Кастусь Семага условился с вдовою, что станет обрабатывать ей землю и вести хозяйство, а за это будет брать половину урожая и займет угол в хате. Таким образом он сделался половинщиком и постояльцем. Это и была та хата, в которой собрались теперь все эти люди, больные, ослабевшие, измаявшиеся в беде и в поисках, может, не столько радости, как спасения. Возле хаты рос молодой лес, без подлеска. А старый и большой лес шумел в отдалении. На опушке молодого леса и поднялась холмиком теперь могила юной покойницы.

Вот как все шло и дошло до нынешних тяжелых дней. Кастусь Семага был половинщиком у той вдовы лет десять. Потом вдова умерла, дочь ее выросла и вышла замуж. Пришлось вступать в сделку с новыми хозяевами. Кастусь Семага откупил хату у молодой четы. Взял хату на выплату, ежегодно вносил очередной взнос, и так выплата растянулась на несколько лет. Он опять принялся плотничать, столярничать, случалось, работал землекопом. Вскоре родился у них сын Николай, а через два года — дочь Вера. Больше детей не было. Очевидно, поэтому своего первенца Николая, единственного сына, он и не заставлял работать, а старался дать ему образование. На второй год империалистической войны он повез сына в Рогачевскую учительскую семинарию, но почему-то учиться там сыну не привелось. Затем Кастусь Семага узнал, что учительская семинария есть за Минском, в Несвиже. В Минске они перебрались с одного вокзала на другой и поехали дальше на запад. От станции Городея до Несвижа шли пешком с мешками за плечами тринадцать верст. Вскоре Кастусь Семага вздохнул с облегчением: Николая приняли учиться.

С той поры долгие годы Николай мечтал о том, что всю жизнь он будет учительствовать где-нибудь в глухом месте, чтобы никогда не разлучаться с природой. Так сложился простой и непосредственный характер этого человека. Через год умер его отец, а еще через год совершилась великая революция. В восемнадцатом году в Несвижской семинарии собрался «Кружок патриотов белорусской культуры», председателем которого был семинарист Михаил Мицкевич из деревни Николаевщина. Николай Семага поехал на лето домой убежденный, что в самом деле — «годзе ў полі, у лясах ты, старонка мая, сіратой начавала забытаю». Он год не был дома и увидел там большие перемены. Вера! Как она выросла! А мать заметно постарела. В то лето он душевно сблизился с Верой и заметил на лице матери отражение внутренней радости. Бывало, солнце еще только взойдет, а она уже идет с серпом и граблями росной тропинкой и вроде что-то нашептывает про себя.

— О чем ты думаешь? — спросил он однажды.

— Я думаю о том, какой будет судьба у тебя и у Веры, — ответила она, и он понял, какая чуткая материнская душа и как великодушно ее сердце.

Зиму польской оккупации девятнадцатого года он провел дома. В тот год белопольские оккупационные власти закрыли Несвижскую семинарию за то, что семинаристы ранней весной восемнадцатого года помогали городскому ревкому и местному гарнизону разгромить восстание шляхтичей в Несвиже.

В ту зиму Николай Семага с болью в душе стал замечать, как стареет мать. От былого веселого нрава не осталось и следа, волосы у нее совсем поседели.