Млечный Путь

В августе двадцатого года он поехал в Несвиж кончать семинарию. В сердце его жила надежда: вот-вот сбудется мечта — через год станет настоящим учителем. Осенью все его мысли заняла и прежде знакомая ему особа. Была она несвижанкой из Нового Места. Звали ее Надя Богуш. Оба они были слишком молоды, чтобы понять — счастье это пришло к ним или несчастье. Николай ходил сам не свой. Они словно опьянели друг от друга. И казались друг другу возвышенными. Это были месяцы их безграничной радости, которая выпадает лишь раз в жизни, и пренебрежение этой радостью бывает потом утратой на всю жизнь, ибо молодость невозвратна.

И на эту безграничную радость их молодости неожиданно обрушилась тяжкая беда. Одним махом, будто грозою, разрушило их мечты. И не только их. Да только про многое иное в этой хронике мы не успеем сказать. Они уже как следует обсудили, где и как начнут новую жизнь. А тем временем разнеслась новость: в тринадцати километрах на восток от Несвижа пролегла государственная граница. Раздосадованный, огорченный, что так и не довелось ему закончить образование, Николай собрался покинуть чужое государство и родную землю.

Надя хотела еще некоторое время побыть у родителей и примерно через месяц тоже тронуться в путь. Если представится возможность, он сам приедет к ней, а не удастся — она глухими местами переберется через границу где-нибудь у Кудинович или Ратковским лесом обойдет Куковичскую корчму, через Большую Раевку подастся на Тимковичи, к его матери, где Николай будет ее ждать. С мольбою в глазах, прижимая его ладони к своим щекам, Надя упрашивала согласиться с нею. Неужели так нельзя? Разве за месяц в двух государствах произойдут столь большие перемены, что невозможно будет все сделать так, как она говорит? И разве месяц спустя уж так усилятся строгости на новой границе?

Николай вздрогнул от досады и ужаса и… остался с нею. То был месяц его тоски и ее слез. Она не могла сразу покинуть Несвиж: уже четвертый месяц отец ее, старый Богуш, лежал совсем больной, и она видела, что он доживает последние дни. День за днем просиживала она возле него и очень довольна была, что он, Николай Семага, не покинул ее в одиночестве. Но вслед за этим месяцем начался второй. И так прошла зима. Они схоронили Богуша на второй день пасхи следующего года. Через неделю она надела на себя все лучшие платья, и оба они, дождавшись темной ночи, вышли из Несвижа, обошли стороной Качановичи и прямиком добрели до Горбунов. Там их задержал усатый полицейский. Еле-еле от него отговорились и отмолились. Четверо суток провели они на ногах: на протяжении двадцати километров не раз пытались перейти границу, и в одном месте полицейские открыли по ним стрельбу.

Они вернулись в Несвиж, и чувство досады стало для них каким-то привычным, повседневным. Николай Семага не захотел принимать чужого подданства и жил в вечной тревоге. На четвертом году такой жизни он решил взяться за работу. Продал кое-что из имущества и подкупил докторов, которые дали ему свидетельство о том, что он не оформил документами подданства в связи с тяжелым заболеванием. Подкупив еще и полицию, узаконил ненавистное ему подданство и открыл начальную школу, где обучал на белорусском языке детей простолюдинов с несвижского Нового Места. Из-за этого языка и начались вскоре его дальнейшие мытарства.

Ночью за ним пришли. Пока стучали в дверь, он успел поцеловать беременную Надю и убежать через кухню. Она дала подписку, что не знает, где он, и осталась одна. Он скитался и прятался всюду, где только мог. Через полгода, ему удалось украдкой проникнуть в дом и пробыть в нем до тех пор, пока Надя родила двух девочек-близнецов, имена которым он выбрал сам: Гануся и Марина. Он нянчил их до двухлетнего возраста, а потом не выдержал. Тяготило положение «человека вне закона»: никакой работы нигде и никаких занятий, и еще полицейский надзор. Стиснув зубы, он как-то раз начал объяснять своей Наде, что гибнет духовно. Она согласилась с ним, покорно кивнув головой, и сказала, что сама вырастит детей. А как вырастит — не знала.

В подавленном настроении, с черными думами, ночью покидал он Несвиж. Больше недели бродил по приграничному лесу. Ему повезло: своими руками он задушил того, кто чуть не выстрелил в него, когда он не послушался приказа поднять руки вверх и следовать, куда велят. Направился через границу на восток, теперь уже добровольно держа руки вверх.

С той поры тоска по детям стала изводить Николая Семагу, сделалась острой болью в сердце. Он явился домой, в эту самую хату, где сидел теперь возле молодого человека, Владимира Ермолицкого, исповедь которого только что выслушал. Здесь он застал незнакомого ему человека. В высоких охотничьих сапогах, в короткой куртке из домотканого рыжего сукна, тот сидел на лавке и дымил в потолок папиросами, которые доставал прямо из кармана. Узнав, кто нарушил его покой, быстро поднялся, поцеловал Николая Семагу и горячо сказал: