Млечный Путь

Буланый ступил к двери, потерся о старые доски губами и толкнул ее. Дверь приоткрылась настолько, что можно было высунуть наружу голову. Буланый это и сделал. А тут вдруг пахнуло привядшим аиром, и уже невозможно стало не выйти во двор. Но Буланый еще немного постоял, всем своим старым телом испытывая наслаждение от того, что не надо никуда спешить; с улицы его голова выглядела так забавно, что Янка Самохвал, который очень хорошо знал Буланого и которого Буланый тоже знал и всегда узнавал издали по какому-то конопляно-табачому запаху, остановился вдруг и самому себе глубокомысленно сказал:

— И черт его знает, почему Роман Драгун конягу этого не сбудет. Едва ноги кляча таскает, а он все держит.

— Что говоришь? — подал голос со своего двора Юзик-сосед.

— Роман, говорю, коня не продает.

— Не хочет за бесценок отдавать, — заявил Юзик и положил бороду на плетень.

На этом разговор мог бы и кончиться, потому что и тому и другому было недосуг, но тут Буланый вдруг вышел из хлева и, покачиваясь на широко расставленных ногах, неторопливо принялся обнюхивать мокрую землю, запорошенную соломой и сеном. Теперь уже Янка Самохвал остановился прочно и стал смотреть на Буланого.

— Эх, а лошадь-то была! Что это была за лошадь, ай-я-яй! — протянул он и сокрушенно покачал головой.

Юзик Жур подошел к Янке и сказал:

— Это ведь я ему пособил коня этого купить.

— Я знаю.

— Я не говорю, что не знаешь. Еще бы не знать — об этом всяк знает… Тогда еще Роман все жалел, что переплатил, а потом уж как благодарил меня — страх. Бывало, какой воз ни наложи, гора горой, — идет Буланый, а тут, гляди, совсем на нет съехал.

Так и говорили о Буланом. А тех, кто не стоял на улице и не участвовал в разговоре, а лишь видел все это через окно, разбирало любопытство. Так вышел на улицу Ко́стусь-печник, который никогда не держал лошадей и не интересовался ими, но говорить о них мог сколько угодно. И уже в связи с тем, что вдруг вышел на улицу Костусь, в спешном порядке потянулись туда же и другие — из простого любопытства ко всему, что бы где ни происходило и ни говорилось.

Вели разговор о Буланом, думали вроде бы о нем, а больше — о всяком-разном. Глядя на облезлую шею Буланого, Янка Самохвал, к примеру, подумал: «Голова у меня шибко свербит, надо будет в субботу в баньку сходить».

И в связи с банькой и субботой, подумал о том, что после субботы будет воскресенье и он пойдет осматривать новую молотилку, которую привезли за сорок верст из совхоза и поставили в Юрасёвом гумне. И не то чтобы это было так уж важно, но все вместе взятое: и банька, и суббота, и молотилка, и предстоящие при этом разговоры — все это такое нужное и близкое.

Юзик же, глядя издали Буланому на голову, подумал: «Что это у него какая-то зелень промеж ушей? То ли в плесень какую замарался, то ли шерсть от старости такая стала». И потом уже пришло на ум: «Это же в точности такой бывает мох на старых березах. И даже та береза, на которой я десять лет тому назад надорвал живот, вкатывая ее на воз, была вся покрыта вот таким самым мохом».

И тут уже мысли словно вырвались на волю. Подумалось о том, как долго он сокрушался из-за своего живота. Потом первое ощущение растаяло в новом: похожий цвет бывает ранней осенью под рябиной у реки. Сидишь, бывало, там, а вода бежит, бежит.

— Сколько я этого Буланого перепас, — произнес вдруг Юзик под густым наплывом думок.

— Всему свое время, — отозвался чей-то голос.

А Роман Драгун, стоявший в хате у стола и глядевший в окно, подумал: «Что это люди возле моего двора собрались? Уж не стряслось ли там что?»

Слегка даже вроде испугался, отчего первым делом закурил, а после уже, видя, что люди как стояли, так и стоят, сам вышел на улицу и вместе со всеми молча смотрел на Буланого.

Буланый же все нюхал землю, а потом медленно потащился в сад. Там под раскорякой-грушей лежал пожелтелый и влажный аир — дней пять тому назад накосил Роман над речкой; аир источал сильный запах, лежал вразброс, даже свисал кое-где с нижних ветвей груши. Он был всюду, этот аир. Входил Буланому в сознание и видом, и запахом, и в нем как-то терялась трава, выбитая и мелкая, что вместе с черными листьями мокла под яблонями. Буланый попробовал жевать аир — невкусно, не стоило его и нюхать. Но своим запахом и видом он порождал и многократно усиливал ощущение вольного простора речек, лугов да влажного ветра. И вдруг раздул ноздри Буланый, так, как раздувал их в молодые годы. Махнул хвостом, попробовал встряхнуть гривой, да гривы-то уже почти не было, и вышла это как-то смешно: просто подергал шеей и подался трусцой со двора на улицу.

— Куд-д-а-а! — растопырил было руки Юзик, но Роман Драгун, осмыслив вдруг положение, сказал:

— Погода прояснилась, так нехай его побродит по лугам, хоть проветрится малость.

— А что ты думаешь, — было ему ответом.