Млечный Путь

Недостижимо было для Буланого и то, что Роман со временем стал спокойнее: все имеет свойство забываться, таять в бесконечности…

И весною, когда Роман пахал на Буланом свое поле и повевал сухой ветер, вовсе не было у него желания сжаться, стать маленьким и неприметным, а было стремление, порожденное каким-то извечным человеческим бунтом, — вырасти, встать на виду, как этот ветер, как это гулкое поле.

Эти игривые и бессознательные порывы оборачивались тем, что Буланый частенько получал кнутом по спине и уже научился бояться Романовых окриков:

— Эй ты, малыш! Фь-ю-ю!..

И делал это Роман без намерения обидеть Буланого — только так умел он выразить то, что переполняло его.

Когда Роман выпрягал Буланого и пускал его обгрызать межи, а сам ложился в тени повозки жевать подвяленный ветром хлеб да втихомолку про себя размышлять, у Буланого появлялось в первый момент то, что люди применительно к себе называют приливом радости. Так у них и шло на равных — у Романа и у Буланого.

…Целехонький тот день таскался Буланый по полю. Даже червячка не заморил, только озяб, потому что к вечеру захолодало и лег туман. Когда чернобыльник и голые кусты стали сливаться с землею, явился домой — Роман Драгун уже собирался идти за ним.

III

Два дня лежал на земле снег — неглубокий и влажный, и однажды утром он послужил темой для разговора.

— Земля не схватилась, а снег лежит, — сказал Роман Драгун, стоявший в саду под грушей, и, заметив по другую сторону плетня Янку Самохвала, добавил: — Дурацкая какая-то зима.

— А-а, разве это зима, — ответил Янка Самохвал, не заботясь, к нему обращены слова Романа или нет. — Что это за снег — грязь, а не снег.

Роман Драгун увидел под забором трухлявый пенек, еще летом привезенный им из лесу, и подумал: «Валяется тут, на нет сгниет. Надо поколоть — сгорит в печи».

Пошел в сени, взял топор и поколол пенек, а после этого сказал самому себе:

— Нет с коня проку. Весной на нем много не наработаешь. Продать надо во что бы то ни стало.

И когда, уже сидя за столом, усыпанным хлебными крошками, ел, все думал, какую цену за него запросит. Потом неторопливо, словно с какой-то осторожностью, закурил, сел верхом на Буланого и поехал в село за пять верст.

Там какие-то люди в длинных, фабричного сукна свитках и черных полушубках, подпоясанные серыми с красным вышитыми поясами, с бородами и без бород, долго так и этак вертели Буланого, ощупывали, прогоняли между возами, хлопали по крупу ладонями и кнутовищами, что-то кричали прямо ему в морду, потом точно так же хлопали по плечам Романа Драгуна, теребили и его, били по рукам и все качали головами. Потом еще подходил какой-то рослый человек в домотканых портках и таком же пиджачишке. Он раз-другой хлопнул Буланого по заду, провел рукой по шее и голове, до боли оттянул ему верхнюю губу, чтобы посмотреть в зубы, и — отошел.

А Роман Драгун после всего этого стоял и думал: «Ничего не будет: одна шкура, и только».

Он ощущал тогда что-то похожее на злость и как будто даже на Буланого, что не сможет выгодно его продать.

— Ну ты, шкура, — сказал он с отчужденно-покровительственным видом и полез на него садиться…

Ехал верхом остролицый Роман Драгун, пинал Буланого задниками рыжих сапог с широкими и короткими голенищами под брюхо да насвистывал:

— Фью-фьють!..

А Буланый и ухом не вел. Правда, уши-то он оттопыривал, но ногами перебирал ни шатко ни валко. Только если очень уж громко иной раз свистнет Роман Драгун, это до Буланого доходило: он как-то поспешно, но без суеты вилял задом да по-особому кривил морду. И выглядело все это так, будто он хотел сказать Роману Драгуну:

«Свисти, свисти, фьюкай себе помаленьку или уж как там тебе хочется. Все равно ты Драгун, а я — Буланый, ты на мне сидишь, а я тебя везу. И дорога не сказать чтобы сухая после дождя».

Это, известно, только казалось, что о чем-то в таком роде думал Буланый. На самом же деле ни о чем таком он не думал, ибо думать не умел. Разве что маячило где-то в нем, в голове ли, или где-то в глубине его существа, а где — неведомо, воспоминание о том, как он хватил было недавно на дворе у Сымона Шрота овса (что Сымон Шрот, к которому Роман Драгун заехал по дороге, звался Сымоном Шротом, этого Буланый тоже не знал), так очень уж от той горстки овса погнало у него слюну, и хотелось хватить еще, да Сымон Шрот, забрав бадейку с овсом и ругнув кур, заглядывавших ему в глаза, куда-то исчез. Слюну гнало несколько минут, потом и это ощущение пропало, но охота жевать овес осталась до сих пор.

Потом Сымон Шрот потрепал Буланого по холке, поглядел ему в зубы, повертелся чего-то возле хвоста и сказал Роману Драгуну:

— Я сегодня заколол двух кабанов. Один — Юрася, а второй Владин, так что вечером пойду на свеженину, а пока у меня есть время. Так я от нечего делать хотел бадейку овса смолоть на жерновах. А тут гляжу — ты едешь… Увидел твоего Буланого и прямо скажу, что ничего из этого коня не будет — слишком стар и с запалом; вот что я тебе скажу, если хочешь знать.