Млечный Путь

Охти мне, о-ох,
На болоте мо-о-х…
Хлопец по девчине
Семь годков со-о-о-ох!..

Петрусь Михалинчик впился глазами ему в лицо, сжал в карманах порток кулаки, с нетерпением дожидаясь, когда тот кончит. А едва Астап умолк, он затянул вдруг припев совсем из другой песни:

Там ходила, там гуляла
Девка молода!..

Потом подумал немного, махнул рукой и, сменив мотив песни на другой, бесшабашно веселый, громко повторил:

Там ходила, там гуляла.
И — эх!
Девка молода!..

Евхим как ни в чем не бывало жевал колбасу.

Дядька Язэп встал в воротах и смотрит на пожухлую траву перед гумном…

Светло от солнца и просторно от первого дыхания близкой осени. Славно пахнет из садов грушами-бэ́рами, блестят первые нити белой паутины; скрипят на улице телеги — возят поздний овес; тихо роняют желтизну листьев дремотные клены… Где-то плещет вода и поют петухи.

Стоит, молчит дядька Язэп.

Астап и Петрусь, разлегшись на мягких стружках, раздумчиво поют:

Ой, за полем, полем да за взгорками,
При воде береговой да под чаротами[13]
Да шумела осока…

Дядька Язэп шагнул за ворота и пошел, босой, по траве.

Ой, да как же осока да шумливая!..
Ой, шумела ж она как, говорливая…

Евхим взял в руку бутылку, посмотрел — пустая, положил на место, сел и молчал — видно, слушал.

Там бежали-топотали
Золотые-вороные…

Евхим отошел, прилег поодаль у стены на соломе и помог высоким и протяжным голосом:

Эй вы, э-э-эй-э-э-эй!..

Дядьки Язэпа нигде не видно.

Я вышел за ворота, бросил взгляд на осевшую стену, под желтые клены: на скошенной вчера и привядшей за ночь луговой траве лежал ничком дядька Язэп. Плечи его вздрагивали, лицом он зарылся в траву, и с травой же перепутались черно-седые волосы, упавшие на лоб.

Я подошел к нему и сел рядом.

Доходил с гумна смолистый запах стружек, пахло с огородов землей. За плетнями в садах падали спелые яблоки, и над нами доспевала рябина.

Уткнувшись лицом в траву, как малое дитя, плакал дядька Язэп.

IV

Над широкой землей пахнет осенью, погожими днями дует тугой ветер. И шумят, шумят кусты над задумавшейся глубоко рекой…

Трава на дороге вытоптана, временами с далеких холмов долетает с ветром и оседает на нее пыль. Дорога чистая от недавних дождей и величаво-веселая от солнца и ветра. На ней лежит плуг, а рядом с плугом я — лежу, подставив лицо ветру, наблюдаю, как за кустами шиповника пасется конь, и слушаю, как шумят ветви молодых осин и берез. Можно различить, как под ними пресновато пахнет река.

Сегодня я совсем не видел дядьки Язэпа. Сейчас он уже не так тоскует, больше может говорить о Михале — привыкает помаленьку, что нет его.

Вчера вечером я опять сидел с ним на завалинке. Он был веселее, чем в прошлый раз, и рассказывал со смехом, как Астап Варивончик минувшей зимой перелезал ночью пьяный через колодец, думая, что это прясло. Перелез, спрыгнул «по ту сторону забора» и едва не замерз в колодце, прежде чем его оттуда вытянули. Эту историю я слышал много раз, причем от него же, и он сам это знал, однако рассказывал со смаком, не скупясь на острое словцо… Дося, как и тогда, гуляла под руку со студентом-практикантом.

— Землемер? — спросил тихо дядька Язэп, кивая в сторону темной пары.

— Он самый.

И мы молчали, а я думал: «Дося совсем юная, и она, положим, еще плохо разбирается в своих чувствах да и в людях. Но неужто и сам дядька Язэп отставляет меня на второй план и неужто только из-за того, что тот — студент?»

От этих размышлений всю ночь у меня скребло на сердце и сейчас не отпускает. Хочется куда-то идти, делать что-то важное, значительное — невмоготу лежать тут, на этой дороге.

Я нервно вскакиваю и, сам не знаю зачем, окидываю взглядом только что вспаханный мною загон. По нем разгуливают вороны, что-то клюют и дерут глотки. Мне тоже охота кричать и петь. Во мне оживают слова песни:

Да не жалела пятака
И купила мужика…

В воображении вдруг явственно всплывает хор, исполнявший эту песню; был я в городе, сидел в театре и слушал, немея от восторга перед чем-то бескрайним, никому не подвластным, чуждым мелочного лукавства. Вот как сейчас немею при мыслях о Досе…

Да, что я буду делать дома вечером?

Сажусь и думаю.

Вдали маячит фигура Петруся Михалинчика — он распахивает ржище; идет в огромных сапогах за плугом, словно падая вперед, насвистывает на все поле, аж мне тут слышно, — от этого ему весело. Где-то за кустами проезжает Евхим Стригун, я узнаю его по голосу — ему и нужды нет кричать на коня, а он кричит, кричит так, что на вспаханном пугаются вороны.