Млечный Путь

Те двое садятся на соседскую завалинку и принимаются шептаться.

— С кем это она? — тихо спрашивает дядька Язэп.

Я горд тем, что он готов доверить мне свою заботу, но в силу с малых лет внушенного мне людьми правила все брать под контроль, сперва мысленно прикидываю: кто же такой дядька Язэп? Немного поразмыслив над этим, я оставляю при себе гордость тем, что мы с ним — свои, и начинаю вглядываться, с кем сидит Дося. Минуту спустя придвигаюсь ближе к дядьке Язэпу и сообщаю ему:

— Это студент-практикант. Тот, что приехал с землеустроителем землю мерять.

— М-м-гу…

И тут я не узнал дядьку Язэпа, впервые за время нашей близости с ним не узнал. Никогда не водилось за ним такого безразличия ко всему. Говоря о студенте и зная дядьку Язэпа, я был уверен, что он пустится в рассуждения — хорошо это или худо и как к этому нужно отнестись. А он принял услышанное так, как будто Дося вовсе ему не дочь, а студент не молодой хлопец, а какая-нибудь дешевая лента, случайно обвившая Досину шею, и из этого ровным счетом ничего не следует.

Значит, дядька Язэп думает в это время только о Михале.

Так и сидим молча. Дядька Язэп разминает колени, — видно, сейчас пойдет спать.

— Добрый вечер!

Откуда-то из темноты выросла серая фигура, гибкая и легкая.

«Чего это поп расхаживает ночью по улице, неужели ему не дают спать голоса в саду?» — думаю я.

А он присматривается, чтобы узнать нас, потом говорит дядьке Язэпу:

— Старый ты человек, тебе же скоро помирать, а бога забыл — хоть бы отслужил по Михалу панихиду…

Дядька Язэп молчал.

— Встретил я вчера Астапа Варивончика — так и так, говорит, Язэпов Михал умер… Я и обомлел.

Голос у попа высокий и назойливый, и весь он как на иголках — стоит и раскачивается, перебирает на животе пальцами, гладит пятерней жидкую бороденку. Дядька Язэп, внимая ему, клонится вперед и кладет руки на колени.

— …Так ты, Язэп, завтра приходи ко мне, насчет панихиды потолкуем.

Поп молча присел подле меня, поводил пальцами по бровям и закурил. Крепко потянуло хорошим табаком-самосадом, этот дым смешался с запахом смазанных ворванью поповских сапог и пота от его шеи. Суконная одежда дядьки Язэпа пахла пыльной картофельной ботвой и подсохшим на ветру хлебом. От всего этого клонило в дрему.

— Ну так как? — спросил поп и, спросив, отвернулся от молчащего дядьки Язэпа. — Это у тебя, Язэп, от того, что сильно скорбишь ты по Михалу. Успокойся малость.

И, внезапно вскочив, направился к дому.

— Не убивайся так, дядька Язэп, — сказал я.

— Тоска, брат.

И так славно он это произнес, будто и не жаловался, а отмечал факт.

К нам вдруг подошел Томаш Орловский — бородатый и дюжий старик с другого конца улицы.

— Я по вас, хлопцы.

— Ну?

— Сделайте моей женке хату.

— Говори — чего пришел?

— Я и говорю. Доски у меня есть, только больно уж суковатые, есть без суков, так те в грязи — рубанки позатупите.

— Что, старуха твоя померла?

— Ага.

— Что-то ж она мало болела. Вообще не слыхать было.

— Неделю.

— А-а-а…

— Несварение это у нее. Повечеряла, а назавтра не встала.

— Ну-ну.

— Так, может, прямо сейчас за работу бы, Язэп?

— Сейчас не могу, а завтра с утра можно бы. Только ты мне добрых помощников дай. Проси Николая.

Томаш посмотрел в мою сторону.

Делать гроб с дядькой Язэпом! Я был молод, и в моей взрослости было кое-что от лукавого. Иногда эти наносные черты незаметно начинали стираться. Но я с молоком матери впитал не чуждую людям привычку, пусть себе и невинно, хитрить. И я сказал:

— Да вот как время выкроить, будь оно неладно. Отцу нездоровится, так я один.

— Что тебе это время? Ты что, помирать никогда не будешь?.. Хотя, правда, тебе еще далеко.

«Вот, значит, с какой меркой он ко мне прикладывается, — подумал я. — Нет, хватит ломаться».

И я сказал:

— Ладно.

— Дай еще одного, — напомнил дядька Язэп.

Томаш молча постоял и ушел.

И тут что-то никак не подобающее моменту произошло с дядькой Язэпом. Он затряс от смеха бородой, затряс головой.

— Что ты, дядька?

— Томашиха преставилась! Повечеряла, говорит, как обычно, а назавтра с постели не встала… Несварение! Как ты думаешь, сынку, сколько в ней пудов было? — И вдруг умолк, положил руки на колени, посидел так немного и встал. — Пошли.

Он ушел, а я сижу один и думаю:

«Что это у него? Неужели тут одна причина, что Михал сын ему, а Томашиха чужая и любила перемывать людям кости?»

Я представил себе эту толстую, грузную, как туча, женщину. Куда бы ни шла, все жует что-то, кого бы ни встретила — проводит взглядом жалостливого осуждения…

— Братка Михал, — произнес я тихо, — есть же люди, смерть которых не вызывает желания противиться природе… Но умер — ты!

Тихо было на улице и в поповском саду…

Дося сидела с практикантом на завалинке.

Я встал, чтобы пойти домой, но, отойдя немного, остановился. Это было свыше моих сил — не постоять хоть самую малость. Философические доводы покинули меня, ибо волнение в душе не достигло полной силы.

— Досенька, — шепчет он, — милая…

Она молчит, и две темные фигуры снова сливаются воедино…

Ласково глядят на землю тихие звезды.

III