Мне как молитва эти имена. От Баха до Рихтера

         Темна и вечна белизна —

           Залив ли? небосклон?

        Как часовой, стоит сосна,

           И холм, как бастион.

                        * * *

     Природа в белой, белой колыбели

 Погружена в мечту, уснула белым сном.

       Белым-бело над головою небо,

 Молочный дым чуть видимою дымкой

Плывет, плывет над лесом белокудрым...

   Да это и не лес! — морское царство

   Мерцает серебром и перламутром.

    Кусты и ветви в пухе тополином

    Сплелись в неисчислимые узоры,

  Как щупальцы диковинных актиний

               И звезд морских,

          И будто бы кораллы

   Подножия дубов и пней изломы.

  Печали нет — ни грусти, ни веселья

   В бессмертии минутном неземном.

                         * * *

          Все в печали и в тумане,

      Смыты краски, стерты грани;

         На поляне снег, забытый

           Ускользающей зимой —

          Точно оспою изрытый;

          Прочернели там и тут

       Островки земли болотной;

      Пес глодает влажный прут;

        Да на ветках оголенных,

            Как тяжелые плоды,

           Отощавшие вороны;

        Небо сонно, сонны дали —

       Все в тумане, все в вуали,

                          * * *

     Какая тишина, безлюдье и покой!

    Дома сроднились с лесом и садами,

  Те к небу льнут, чья пепельная серость

       Рождает белый, легче пуха прах...

  Ах, лечь бы под сосной — забыться сном!

   Чтобы весной на этом самом месте,

           Лишь солнце сгонит снег,

          Как солнышко, как песня,

       Затрепетал адонис золотой.

                           * * *

          В последнем уборе зимы

        Пробуждается лес ото сна.

      Он девственен, светел и свеж.

           Стройные станы берёз

           Белее и чище, чем снег.

       Заострились верхушки у сосен

       И к лазурному тянутся небу.

          Слышится лёгкий шорох —

      Будто белка порхает по веткам.

                     То не белка:

             Последние белые хлопья,

            С верхних слетая ветвей,

          Падают на нижние и шепчут:

«Пробуждайтесь, пробуждайтесь, уж время...»

Лес потягивается, отряхивается, вздыхает.

         На лужайку, где больше солнца,

            Высыпали кустики черники

       И жмурятся, поблескивая влагой.

         Они уже не помнят, как мокли

           В холодных осенних ливнях.

        И бесчинства злобного ветра,

            И долгие месяцы мрака —

      Они уж обо всём этом забыли

    И живут счастливым мгновеньем.

МОДЕСТ МУСОРГСКИЙ

КАРТИНКИ С ВЫСТАВКИ

«Искусство есть средство для

беседы с людьми, а не цель.» /Мусоргский/

Вот, пожалуйста, еще одна загадочная русская душа: пугающе гениальная, но изначально несущая в себе зерно саморазрушения. Как могло случиться, что этот светский, хорошо воспитанный человек, душа общества, любимец детей, которых сам любил нежно и искренне, оказался уже к 30 годам в плену у столь распространенной на Руси неизлечимой болезни? — не той роковой «болезни любви», но самого прискорбного алкоголизма. Никто не знает (о личной жизни Мусоргского вообще не так уж много известно), что послужило причиной этой погибельной страсти — перенесенное в молодости нервно-психическое расстройство, неудовлетворенность собой или жизнью, наследственность, но так или иначе уже на 42-ом году жизни он пришел к тому горестному состоянию, которое запечатлено на одном из самых потрясающих портретов всего 19 века его великим другом Ильей Репиным, всего за несколько дней до смерти композитора (16 марта 1881 г.).

                  Ты воспевал ее,

                Искал ее — и звал,

  Весь свой талант сложил к ее ногам,

Снедаемый безумной алчной страстью.

                  И ты ее нашел.

   И ты исчез в ее бездонной пасти!..

      Теперь тебе, надеюсь, хорошо.