Мне приснилось детство

Не в силах больше сдерживаться, я побежал к дому, на ходу вытирая струящиеся из глаз слезы. Тихое ржание меня остановило. Обернувшись, я увидел, как он сделал несколько шагов в мою сторону, потом встал. Я бежал и оглядывался, а он стоял и смотрел мне вслед.

Больше мы никогда не виделись.

Соприкосновение с мистикой

Летом 1972 года я снова приехал к бабушке. Трясся в автобусе, медленно тащившемся от Рыбного, и шептал: «Скорее, скорее! Что ты ползешь, как старая кляча?!» Длинными зимними вечерами я вспоминал прошедшее лето. Ночное, гонки на лошадях, Толяного и гордый профиль моего коня. Привет мне снился несколько раз. Он шел рядом со мной по полю, дышал в плечо, а потом вдруг исчезал, а я бегал и искал его. Или он убегал, постоянно оглядываясь, а я опять его искал. Но теперь я его увижу, и мы пойдем по полю рядом, и он никуда не исчезнет.

Первым делом, бросив вещи, побежал к конюшне. Я был почти уверен, что мой друг стоит и смотрит в сторону нашего дома, поджидая меня. Но конюшня была пуста и, такое впечатление, давно необитаема. Одна воротина висела перекособочившись на единственной петле, вторая распахнута настежь. Стойла покрыты грязью, пахло застарелым навозом. Я понял, что случилось что-то нехорошее.

Как не странно, но телятник тоже был пуст. Решил проверить свинарник, но там было всё как всегда. Задорно верезжал молодняк, степенно похаживали по грязи хавроньи, валялись в лужах огромные хряки, облепленные мухами, но совершенно к ним равнодушные. На них был такой слой естественной грязевой защиты, что никакие мухи, даже самые кусачие, были не страшны. «Где же табун?» – стучал в голове вопрос. Ответ на него мог дать только один человек – Толька Кабанов.

Толик бы дома. Встретил меня так, будто мы вчера расстались, не проявив ни радости, ни удивления. Он вообще всегда был таким, по всей видимости, таким и останется. Единственное проявление эмоций – это довольно равнодушная констатация факта моего появления:

– Молодец, что приехал.

– Толян, где табун, где Привет? – последовал мучавший меня вопрос.

– Табуна больше нет.

– А где же он?

– Председатель решил, что держать телятник и табун не …это! Блин! Слово такое, не русское! – смухортился бывший конюх и вдруг просветлел, неожиданно вспомнив. – Во! Не рентабельно.

– И что же? – я ужаснулся.

– Телят продали в соседний колхоз, табун тоже продали, только кого куда.

– А Привет?

– Не знаю.

– Он хоть живой?

– Надеюсь, да. Вот Веселого больше нет. У него зимой загнила нога, пришлось усыпить.

– А Буян.

– Буяна сдали на колбасу.

– Неет! – простонал я. – За что?

– За буйный нрав. Когда его приехали забирать, он так отбивался, что долбанул одного мужика копытом. Решение приняли моментально. Так что Буяна, скорее всего, уже съели.

Мне стало не по себе. Я вспомнил этого гордого, своенравного, но все-таки не плохого жеребца. Как он мне ногу отдавил, как Славку скинул вместе с седлом. Не захотел даваться чужакам. Как на него это похоже! Ведь тогда, когда я пытался его взнуздать, я для него был таким же чужаком.

– А как найти Привета?

– Навряд ли ты его найдешь. Он уже старый, на колбасу не очень годный. Скорее всего, отдали его в какое-нибудь хозяйство, где используют по назначению: телеги с грузом таскает, борону тягает, ну, мало ли что.

Мне стало невыносимо грустно. Толик это заметил и невесело улыбнулся.

– Понимаю тебя. …Но ты даже представить себе не сможешь, как мне-то хреново!

Я представлял. Ведь для Толика Кабанова, кони – это его жизнь! По сути дела у него отобрали частичку его самого! И все потому, что председатель колхоза решил, что содержать табун не выгодно для его хозяйства. И Привета я больше никогда не увижу!

Мы сидели на Толиковом крыльце и молчали. Появился его отец, под хмельком. Посмотрел на нас мутными глазами, и, ничего не сказав, прошел в дом.

– Отец тоже переживал сильно. Сейчас смирился, – угадав мой немой вопрос, сказал Толян.

Прошло недели две, прежде чем я начал как-то оживать и радоваться жизни. Ходили с ребятами купаться, в лес за грибами. Стал больше общаться с Сашкой Николашиным, моим дядей. Он был младшим сыном младшего брата бабули, Александра Сергеевича. Получалось так, что мне он был дядей, хоть и младше меня на год. Мы это понимали, и однозначно по этому поводу прикалывались. «Ну, племяш! Что делать будем?» – говаривал он, когда мы решали что-либо затеять. На деревне его почему-то звали «Чапай», по всей видимости, по отцу, к которому издавна, никто не помнит почему, прилепилось это прозвище. Так и приклеилось – Сашка «Чапай».