Мне сказали прийти одной

Мы пошли в находящийся неподалеку бар, где официантка тепло поприветствовала моего нового знакомого, а он назвал ее по имени. Он явно здесь был постоянным посетителем. Комната была наполнена сигаретным дымом. Несмотря на то что на часах была всего половина второго, посетители пили пиво или другие алкогольные напитки.

Он заметил удивление на моем лице.

– В этом месте нормально. Здесь я чувствую себя в безопасности, разговаривая с вами. Большинство клиентов не говорят по-арабски, поэтому мы можем поговорить свободно.

Мы сели рядом на деревянную скамейку, а Аннабель села напротив нас. (Почти весь разговор она ничего не говорила, поскольку не понимала марокканского диалекта арабского.) Мой новый знакомый согласился разговаривать только в том случае, если я не буду упоминать его настоящее имя. Он сказал, что я могу называть его Фаридом – именем его дедушки.

Фарид рассказал, что он родился в Бельгии, в семье марокканцев, которые в молодости перебрались в Брюссель. Его отец работал на угольных рудниках, а мать сидела дома с детьми. Фарид сказал, что несколько лет провел в тюрьме за участие в кражах, продажу оружия и другие преступления.

– Я родился здесь, в этом районе, как Абдельхамид и Салах, – сказал он. – Мы все дружили.

Фарид был высоким, со светлой кожей и темно-карими глазами. У него была хорошая улыбка, которая несколько раз, словно вспышка, осветила его лицо. Но он тоже был зол. По его словам, он чувствовал, что его никто нигде не принимает. «Когда ты делаешь что-то хорошее, бельгийцы говорят, что ты бельгиец, а марокканцы – что ты марокканец, – сказал Фарид. – Но если ты делаешь что-то плохое, бельгийцы говорят, что ты марокканец, а марокканцы – что ты бельгиец».

Этот парадокс ощущали многие из нас – второго поколения мусульман, иммигрировавших в Европу. После терактов я звонила в марокканское посольство в Брюсселе и спрашивала, есть ли у них человек, работающий с марокканской общиной или занимающийся проблемами второго поколения иммигрантов. «Эти террористы, они не марокканцы, – сказал мне сотрудник посольства. – Они граждане Франции или Бельгии».

Я сказала, что понимаю это, но ведь они как-то связаны с Марокко через своих родителей, а у некоторых там есть дома и бизнес. Но посольский работник был уверен, что эта проблема Марокко не касается.

Фарид объяснил, что такие люди, как Абауд, Абдеслам и он сам, презирают Бельгию и Францию точно так же, как и Марокко. Он сказал, что они с друзьями часто обсуждали проблемы самоопределения, родного дома и взаимоотношений с семьями.

– Они все плохо к нам относятся. На самом деле люди в Марокко и других арабских странах лучше относятся к белым, чем к таким людям, как я или вы, – сказал Фарид.

Он вспоминал колониальные времена и то, как Франция и другие европейские державы никогда не обсуждали «преступления, которые они совершили в своих колониях». Отец Фарида и друзья родителей очень много работали и помогали сделать Бельгию процветающей, но не заработали достаточно денег на достойное существование:

– Мои родители получают восемь сотен евро и должны платить за аренду жилья и все остальное. Это все, что получил мой отец, отработав тридцать пять лет на работе, которой бельгийцы не хотели заниматься.

К этому Фарид добавил: он поклялся, что не позволит бельгийцам им так воспользоваться.

Я согласилась с тем, что нашим родителям в Европе в основном пришлось заниматься физическим трудом.

– Но чем бы они занимались, если бы остались в Марокко? – спросила я.

– Естественно, ничем. Чем можно заниматься в Марокко? Там ты становишься кем-то, только если происходишь из известной и очень богатой семьи. Вы со мной не согласны?

Чем больше я слушала, тем сильнее мне казалось, что Фарид считает себя жертвой всех и вся. Я сказала ему, что разделяю его разочарование по поводу Марокко, что я не происхожу из знаменитой или богатой семьи, как он их назвал, и что я тоже иногда ощущаю, что меня полностью не принимает ни та, ни другая сторона. Но все это не причины для того, чтобы вступать в ИГИЛ.

– Вы имеете в виду давла? – спросил он, использовав арабское слово, которое любили те, кто симпатизировал ИГИЛ, означающее «государство». – Халифат?

Я кивнула. Кажется, эта идеология была ему знакома.

– Я восхищаюсь аль-Багдади и всеми братьями там, они по-настоящему хорошие мусульмане, – сказал Фарид. – В конце концов, они станут теми, кто покажет этим свиньям на Западе, что мусульмане больше не жертвы.

Мне было нужно как-то бросить вызов его концепции жертвы. Я сказала, что в моем понимании Абдеслам и Абауд продавали наркотики и участвовали в ограблениях. Как это согласуется с его мыслью о хороших, невинных мусульманах?

– Это общество развратило нас, – отрезал он. – Они все расисты, а у людей вроде нас просто нет выбора. Если вы ищете работу, а адрес у вас в Моленбеке, а имя арабское, вы ее никогда не найдете.

Это была та же самая жалоба, которую я слышала во французских пригородах.

Я спросила Фарида, ходил ли он в школу.

– До десятого класса, а потом бросил, – ответил он.