Мне в сердце смотрит вечная звезда...

Я тебя вспоминаю солидной и важной,
с толстой мордочкой,
                         в капоре серого пуха...
Говорила ты басом, немного протяжно.
Отвечала, как правило, вежливо-сухо.

Дома ты становилась другою немножко
в полосатой своей бумазейной пижаме,
улыбалась, хихикала, мучила кошку,
приставала с вопросами разными к маме...

До чего я порой уставала, бывало,
от несчетных твоих «почему» и «откуда»,
говорила: – А ну, помолчи! –
                                              и не знала,
что жалеть о твоем красноречии буду.

Верно, так уж устроено сердце людское.
Мне казалось, я очень нуждаюсь в покое,
а сейчас вот, когда это время далеко,
мне не горестно, нет,
                           но чуть-чуть одиноко.

Иногда мне хотелось бы теплого слова,
иногда мне бы маленькой ласки хотелось.
Но к родителям
                           юность особо сурова,
ей совсем не к лицу проявлять мягкотелость.

У нее есть на все
                        очень твердые взгляды,
есть на все «почему» и «откуда»
                                          ответы.
Я такой же была...
                     Так, наверное, надо.
А потом... до чего кратковременно это!

Скоро жить начинаем мы как бы сначала;
понимаем, что сложно живется на свете,
что любимых любили мы плохо и мало
и что, в сущности, мы
                                   те же самые дети.

Предстают по-другому все наши поступки...
Помню я,
                по одной из московских улиц
мама,
          мама моя
                     в старой плюшевой шубке
одиноко шагает, слегка сутулясь.

Мне догнать бы ее, проводить до трамвая,–
до чего бы, я знаю, была она рада.
Ах, как часто теперь я о ней вспоминаю...
Юность вечно спешит.
                      Так, наверное, надо?!

Из книги «Второе дыхание» (1961)

Воздух пьяный – нет спасения...

Воздух пьяный – нет спасения,
с ног сбивают два глотка.
Облака уже весенние,
кучевые облака.

Влажный лес синеет щеткою,
склон топорщится ольхой,
Все проявленное, четкое,
до всего подать рукой.

В колеях с навозной жижею,
кувыркаясь и смеясь,
до заката солнце рыжее
месит мартовскую грязь.

Сколько счастья наобещано
сумасшедшим этим днем!
Но идет поодаль женщина
в полушалочке своем,

не девчонка и не старая,
плотно сжав румяный рот,
равнодушная, усталая,
несчастливая идет.

Март, январь, какая разница,
коль случилось, что она
на земное это празднество
никем не позвана.

Ну пускай, пускай он явится
здесь, немедленно, сейчас,
скажет ей:
               «Моя красавица!»,
обоймет, как в первый раз.

Ахнет сердце, заколотится,
боль отхлынет, как вода.
Неужели не воротится?
Неужели никогда?

Я боюсь взглянуть в лицо́ ее,
отстаю на три шага́,
и холодная, свинцовая
тень ложится на снега.

 

ИЮЛЬ