Мнемосина (СИ)

Зазвенел колокольчик, и прибежавший звон слуга затворил дверь кабинета, отсекая меня от продолжения беседы. Кабы не ночные раздумья, этот разговор породил в моей душе очередные вопросы, но теперь, когда я владел знанием кристальным и ясным, услышанное легко ложилось в канву моих размышлений, в очередной раз доказывая их правоту. Время тянулось мучительно медленно. Но вот наконец Лизандр, а это его голос я слышал, вышел, и лакей пригласил меня в кабинет.

От стола мне навстречу поднялся грузный мужчина. У него была темная борода, прикрывавшая тяжелую нижнюю часть лица, темные глаза навыкате под вопросительно изогнутыми широкими бровями, глубокие морщины на лбу и неровная воспаленная кожа. Некогда густые, прошитые нитями седины, волосы ныне сильно поредели на висках. Грузную фигуру Даниила Васильева плотно облегал темно-коричневый сюртук, из-под которого виднелись рубашка с воротником-стойкой, туго затянутый галстук и шелковый жилет в полоску. Всем своим видом Летофоров свидетельствовал достаток и преуспеяние. В отличие от Комарова, он был готов к труду в любое время суток.

На стене за спиной Даниила Васильевича висела картина в массивной золоченой раме. На ней была изображена подземная река, влекшая свои мутные зеленоватые воды под низкими каменными сводами. По реке скользил челн, которым правила согбенная фигура. Лицо и кисти рук человека освещал стоящий на носу лодки фонарь, остальное тонуло во тьме. Возможно, прежде на холсте было изображено что-то еще, но теперь краски съело ненасытное время, и ничего уже нельзя было различить. Ниже этой картины висели еще три, поменьше, с видами подземных рек и озер, каковыми изобиловали окрестности Мнемотеррии.

Рукопожатие владельца кабинета вышло жарким и энергичным.

— Приветствую, приветствую! Что привело вас ко мне в столь раннюю пору? — осведомился он сочным раскатистым басом.

— Игнатий Пантелеевич Комаров рекомендовал мне вас, как человека, могущего помочь в вопросе весьма деликатного свойства.

— О, мой добрый друг Игнатий Пантелеевич! Не поверите, живем по соседству, но никак не соберемся хотя бы почаевничать: то мне некогда, то у него дел невпроворот. Широчайшей души человек, всякому на помощь придет, за всякого радеет. Ну, другу Игнатий Пантелеевича я не могу отказать никак. Поведайте об вашем деле!

— Я… — голос мой вдруг сорвался. Я откашлялся, набрал полную грудь воздуха и продолжил решительно: — Мне нужно в кратчайший срок собрать значительную сумму. Взамен я готов расплатиться с вами… иным образом.

— Вы хотите, чтобы я ссудил вам денег? О какой сумме идет речь?

— Тридцать пять тысяч идеалов.

Летофоров присвистнул.

— Однако, аппетиты у вас значительные.

— Это возможно?

— Поведайте о себе. Вы же понимаете, я сугубо деловой человек и должен в полной мере оценить риск, которому подвергаюсь.

Я исполнил его просьбу.

Я рассказывал про батюшку и матушку, про отца Деметрия, про службу в армии и свою дружбу со Звездочадским, приглашение которого привело меня в Мнемотеррию; рассказывал без утайки, потому как если моя догадка была верна, запираться не имело смысла. Я вспоминал свою жизнь день за днем, все подробнее, все острее, как если бы переживал ее заново. Пока я говорил, Даниил Васильевич сидел, вперив в меня тяжелый взгляд своих темных навыкате глаз. Они точно просвечивали меня насквозь невидимыми лучами, понимая муть со дня души, обнажая самые неприглядные тайны, равно все самое стыдное и самое дорогое. И от этого взгляда делалось не по себе. Так неуютно я не чувствовал себя даже под прицелом вражеских пулеметов. Мне хотелось стряхнуть с себя этот взгляд и порождаемое им гнетущие чувство безысходности, но я говорил, говорил и говорил, повинуясь незримому зову глаз Летофорова. Когда я закончил, Даниил Васильевич называл свою цену.

Признаться, я ждал иного. Где-то там, отрезанные стеной Мнемотеррии, остались отец и матушка, принесенная присяга, долг и честь и память о сестрах, которых в моей памяти не было. Здесь же была Януся, милая, беспомощная Януся, любимая мною всем сердцем. И ради нее я сидел против Летофорова, раскрывая душу без утайки. Все задуманное мною предприятие служило одной лишь цели — обеспечить счастье Януси.

Я мог долго размышлять, вправе ли я платить затребованную Летофоровым цену, однако в глубине души я давно принял решение. Читая ночью свои дневники, идя с утра к Игнатию Пантелеевичу, а затем и к Даниилу Васильевичу, я нес это решение, и оно вызревало во мне. Было ли оно верным? Я не знал. Отец Деметрий сказал как-то, что за неверным решением непременно следуют мысли о том, что ты где-то недорешил, не учел всех обстоятельств, недоглядел, недодумал, и ты возвращаешься к нему вновь и вновь, преломляя через призму «а если бы». И только верное решение окончательно. После него не остается сомнений — остаются тяжесть, сожаления, боль, раскаяние, что угодно, только не сомнения. Когда я протянул Летофорову руку, сомнений в моей душе не было, их вытеснила горячая убежденность в верности моего поступка.