Мнемосина (СИ)

— Не могу, Януся, я дал слово, слово офицера и дворянина. Но вам нет нужды печалиться, я убежден, у вас все сложится наилучшим образом, — я осторожно расцепил пальцы девушки и оторвал их от своего мундира. — Прощайте! Не поминайте лихом!

Отсалютовав, твердым шагом я вышел из комнаты, а затем и из Небесного чертога. Я шел в Oblivion.

[1] Басон — шерстяная тесьма для нашивок.

1 Бастон — шерстяная тесьма для нашивок.

XVII. Иван Федорович и Николай Ильич. Расставания и расстояния

XVII. Иван Федорович и Николай Ильич. Расставания и расстояния

Зачем ты просишь новых впечатлений

И новых бурь, пытливая душа?

Не обольщайся призраком покоя:

Бывает жизнь обманчива на вид.

Настанет час, и утро роковое

Твои мечты, сверкая, ослепит.

Николай Заболоцкий

Когда Николай Ильич перевернул последнюю страницу дневника, за окнами уже начало светать. Серый и робкий, с небес спускался рассвет, шел через дальние туманные поля, крался по темному парку, очерчивал контуры черемуховых ветвей близ окна и сочился в комнату сквозь стекло. Николай Ильич долго вглядывался в пробуждающийся мир, погруженный в собственные думы, столь же неясные и зыбкие пока, как этот рассвет, а затем покойно, как ребенок, смежил веки и от состояния бодрствования разом обратился в состояние сна, которое мало чем отличалась от предыдущего, по крайней мере, мысли Николая Ильича оставались все теми же, приобретя лишь более зримое воплощение и облекшись запахами и звуками.

Отставной военный видел во сне Мнемотеррию — страну высоких гор и кипучих рек, видел Обливион и быстрый Селемн с цветущими яблонями по берегам. Возле реки, у самой границы мира снов, стояла худенькая темноволосая девушка в платье цвета утренней зари и синей шали, затканной серебряными маками. Далекая и близкая одновременно, как никогда не случается наяву, но частенько бывает во снах, она была исполнена неизъяснимой пленительной нежности. Ее огромные глаза полночной синевы отражали горы, и реку, и яблоневый цвет, кожа была млечно-белой, как поднимавшийся от реки туман, и сама она казалась точно вышедшей из этого колышашегося марева и при любом неосторожном движении вновь готовой раствориться в нем. Откуда-то издалека, гулкие и мерные, ровно удары колокола, наплывали стихотворные строки. Во сне стихи были накрепко спаяны рифмой, но после того, как они отзвучали, Николай Ильич не смог вспомнить ни слова, в памяти осел лишь четкий, почти маршевый ритм да едва уловимое веяние крыл музы, мельком пролетевшей мимо. А может, то был просто ветерок, что колебал кисти шали на плечах девушки и пряди ее темных волос.

Верный армейской дисциплине, Николай Ильич проспал не более пары часов, а затем пробудился рано, как приспособился за долгие годы военной службы. Зная, что и дядя — жаворонок, Николай Ильич спустился в гостиную, надеясь застать его там. И верно, Иван Федорович уже пил свой утренний кофе из любимой чашки с щербинкой, будучи таким же, как племянник, рабом давно устоявшегося распорядка, только в его случае не навязанного извне, а сложенного им самим.

Профессор Бережной прибран был по-домашнему: в барском халате из темно-алого бархата с шелковым воротником, в разношенных туфлях без задников, в пенсне с толстыми стеклами. Перед ним, на расшитой фазанами скатерти, с опорой на массивную сахарницу стояла раскрытая книга, на полях которой профессор, не чинясь, делал заметки карандашом. Заслышав шаги, он поднял голову и молвил:

— Доброе утро! Рад видеть вас. Признаться, книга оказалась не столь интересной, сколь можно было ожидать, поэтому я с удовольствием воспользуюсь вашим приходом как поводом избавиться от сей тягомотины. Как вам спалось?

— Вы шутите? Вы вручили мне этот дневник, — племянник также, как и дядя, положил на чайный столик тетрадь в кожаном переплете, полученную им вчера, — и полагаете, будто демон любопытства позволит мне смежить веки? Стоило лишь раскрыть его, как я тотчас пропал между страницами и не обрел себя до тех, пока не завершил чтение.

Николай Ильич взял жестяной высокий кофейник и наполнил себе чашку, как любил — по золоченый ободок. Кофе обжигал губы, по чему племянник рассудил, что поднялся немногим позже дяди.

— Что ж, иного я и не ждал. Я сам, едва заполучив рукопись, был буквально парализован, так хотелось мне знать, чем все разрешится.

— Разрешится? Но ведь история обрывается на самом интересном месте! Как сложилось дальнейшая судьба героев? Что стало с Январой, с Лизандром и Лигеей, с самим Михаилом?

Профессор Бережной потянулся к молочнику и разбавил свой густой кофе не менее густыми сливками. Неторопливо отхлебнул, покатал получившийся напиток на языке, а затем отвечал: