Мнемосина (СИ)

Обсуждать Сергея Михайловича мне не хотелось, поэтому я спросил:

— Быть может, вы хотели бы пройтись по парку? Или посидеть в саду?

— Только если этого хотите вы, — отвечала она, не делая ни малейшей попытки подняться. Мне никак не удавалось вызывать в ней иные чувства, помимо отстраненной вежливости, и я, наконец, решился.

— Я пришел, чтобы сообщить вам хорошую новость. Как выяснилось, по меркам Мнемотеррии я располагаю значительным капиталом. Я употребил его на то, чтобы избавить вас и вашу матушку от нужды.

Верно, я выразился довольно туманно, поскольку Январа переспросила:

— Вы что?

— При любезной помощи господина Комарова я оплатил долги вашей семьи, все, до последнего. В этой папке вы найдете тому подтверждение. Теперь вы можете быть уверены, что у вас есть крыша над головой и средства к существованию. Вам нет необходимости терпеть общество неприятных вам людей, вы вольны выбирать друзей по зову сердца, а не повинуясь необходимости.

Я протянул Январе бювар, где были собраны свидетельства долгов ее отца и брата, ныне погашенные. Девушка оторопело взглянула на меня:

— Вы оплатили наши долги?

— Да, да, Януся, вы свободны.

Что-то в ее взгляде заставило меня отступить. Январа медленно покачала головой, не предпринимая попыток забрать у меня папку.

— Сергей Михайлович просил моей руки. Он согласился повременить со свадьбой, пока не кончится траур по Габриэлю. Для нас с маменькой это наилучший выход из наших печальных обстоятельств. С маменькиного благословения я дала согласие Сергею Михайловичу.

Я замер. Слова, рвущиеся с моих уст, заледенели о осыпались на пол звонким колким дождем. Все, что составляло мою жизнь, в одночасье обратилось в ничто: самые радужные надежды, самые смелые планы, тяготы, что чаял я преодолеть, принесенная мною жертва да и сама жизнь, которая отныне мне не принадлежала.

— Что ж, — молвил я, точно в оцепенении опуская бювар на колени Янусе, прямо поверх раскрытой книги, которую она не читала. Я заплатил за эти бумаги слишком высокую цену, чтобы отшвырнуть их в сторону как ничего не значащую безделицу. — В таком случае считайте это моим подарком по случаю вашей помолвки.

Она вздрогнула, точно пробуждаясь от своего вековечного сна, поднялась, отчего бювар с глухим стуком упал на пол. От удара замок раскрылся и бумаги, точно скорбные белые птицы, разлетелись по паркету. «Одолжил у А.П. две сотни идеалов. Уговорились рассчитаться пятого дня июля. Жоржу и Жоре отдать по полторы тысячи каждому. Управляющему должно семь сотен за труды и сверху пять чаяний на водку, коли шалить не будет. Тысячу в счет батюшкиного долга — Н.Т».

Январа потянулась было ко мне, но беспомощно уронила руки, точно между нами воздвиглась стена повыше той, что окружала Мнемотеррию.

— Не судите меня строго, Микаэль. Вы не знаете, что такое быть бедным.

«Увы, знаю это слишком хорошо» — мог бы возразить я, но не посмел.

— Я слаба, я боюсь нужды. Я была бы готова рядиться в обноски, бродить по дорогам и побираться где угодно, только не здесь, не в Мнемотеррии. Здесь нельзя быть бедным. Как бы ты ни противился, рано или поздно нужда одержит верх, и ради того, чтобы вырваться из ее пут, ты начнешь отдавать себя, раз за разом, по частям, но неизбежно, до конца, — истово зашептала она, желая объясниться и все-таки даже теперь, как прочие мнемотррионцы, связанная общей их тайной — тайной, которую я уже знал.

— Я слишком уважаю вас, чтобы судить. Вы вольны поступать, как считаете нужным. Мало бы я любил вас, кабы требовал за свою любовь благодарности.

— Но вы очень дороги мне, Микаэль! — она опять потянулась ко мне и вновь бессильно опустила руки, так и не решившись коснуться.

— Не смею дольше обременять вас своим присутствием, я и так загостился непростительно долго. Попрощайтесь за меня с вашей матушкой.

Я направился к двери, оставляя всю свою жизнь, прежнюю и грядущую, рассыпанной у ее ног. Я намеревался уйти, не оглядываясь, но возглас Януси остановил меня:

— Постойте!

Не зная имени той странной и необоримой власти, что имела она надо мной, но не смея противиться ей, я обернулся. Януся преодолела разделявший нас барьер, приблизилась ко мне вплотную и, вцепившись обеими руками в мой мундир, горячо зашептала:

— Не возвращайтесь! Не ходите туда, Микаэль!

Неоднократно на войне я становился свидетелем тому, как в минуту опасности к людям, неожиданное и яркое, приходило прозрение. По этому «не ходите туда» я понял, что Януся говорит вовсе не об отъезде из Мнемотеррии. Она догадалась об уплаченной мною цене.

Я смотрел в ее голубые глаза в стрелах слипшихся от слез ресниц, смотрел на высокий, обрамленный темными кудряшками лоб, на мягкий абрис ее лица, на изящную линию губ. Она была моим сердцем, моею душой. Я смотрел на нее, зная, что она будет принадлежать другому, и даже образ ее у меня отнимут, но не смотреть было превыше моих сил. Со всей мыслимой нежностью я стер подушечками пальцев слезы, что сбегали по щекам Януси. Стоя среди осколков собственной жизни, я нашел в себе силы утешить ее: